– Ну, говори!

– Да что говорить. Предупреждал я его: «Не ходите, товарищ майор! Там никого не было, значит, окруженец прячется, может с оружьем! Так куда там, он мне заявляет, я, мол, вчера двести человек уболтал, а уж одного-двоих и подавно! Ну и начал перед дверью что-то по-немецки лопотать.

– Едрёна корень! Что ж ты комбата просрал! – перебил Каблуков. – Сколько их?

– А-адин, – словно стесняясь такого несерьёзного количества, выдавил из себя старшина.

– Лизунов, – громко позвал ротный, – ко мне с двумя бойцами, – и уже старшине, – веди нас.

Тот не спешил, однако, выполнять приказание, он явно хотел выговориться.

– Я его подстрелил, лейтенант, он без сознания лежит.

– Тем более, очнётся – умотает, гад.

Они бегом добежали до места гибели комбата. Выгоревский лежал на пороге дома неестественно скрючившись. Под ним натекла лужа крови, ветер молотил мертвеца по левому плечу распахнутой и скрипящей при каждом движении дверью. Рядом стонал немец, держась руками за правый бок, там, где расползалось по мундиру тёмно-красное пятно.

– Едрёна корень, – прошептали губы Каблукова.

– Да-а, – пробормотал Лизунов и повернул тело комбата, в области сердца из груди торчала финка.

– Прямо в сердце, сволочь! Гад, – диким голосом заорал он, надвигаясь на немца и скрючив руки как будто собирался задушить его – такого человека! Да я тебя сейчас, сука, прикончу, на кусочки разрежу и кишки твои на ветру болтаться будут!

Лизунов, не отрывая взгляд от задрожавшего немца, достал из голенища сапога эсэсовский кинжал с молниями и орлом на свастике.

– Ну молись своему фашистскому Богу, гнида, десять секунд даю!

Хайнц испуганно прижался к стене и вытянул вперёд левую руку как бы пытаясь защитить себя от лизуновского тесака. Возмездие было неотвратимо, Хайнц закрыл глаза.

Он сам не знал, зачем он воткнул свой нож в огромного русского майора, ведь видел, что сзади стоит второй с пистолетом. Но в тот момент, когда русский верзила с волосатыми руками и густой шерстью, выпиравшей из расстёгнутого воротника, распахнул дверь и спокойно сказал ему по-немецки: «Война кончилась, пошли со мной!», его воспалённое лихорадкой сознание помутнилось. «Зверь, ещё один, страшный, мохнатый, чудовище, дикая сибирская тварюга, убить, прикончить, зарезать гадину!» И резко подавшись вперёд, со всей силы Хайнц всадил своё оружие в моментально обмякшее тело майора. Не рассчитал Выгоревский, переоценил свои силы: одно дело уговорить сдаться пару сотен деморализованных, готовых к пленению окруженцев, другое – иметь дело с загнанным в угол, наполовину обезумевшим от страха, оголодавшим одиночкой.

И не успел ещё старшина выстрелить, как Хайнцу пришло осознание ненужности, глупости и бесцельности содеянного: «Зачем, что это я, что это изменит?», но ужаливший правый бок металл тут же оборвал мысли, и Хайнц очнулся только от вновь зазвучавших поблизости голосов русских.

Лизунов неумолимо надвигался на Хайнца:

– Давай, молись, сука!

Тут раздался голос Каблукова:

– Отставить Лизунов!

– Как отставить, лейтенант? Это что ещё за интеллигентские слюни? Раньше такого за тобой не водилось!

– Раньше, Лизунов, была война, а сейчас уже мир, всё, хватит убивать!

– А комбата как борова резать – это мир что ли?

– Тогда для немца ещё шла война, а теперь всё! Всё! Ты понял Лизунов! Хватит убивать! Раненого перевязать, мы не фашисты. Нельзя им уподобляться! – повторил он сегодняшние слова Выгоревского.

***

Майора Выгоревского с воинскими почестями подхоронили к последней братской могиле, выкопанной больше двух недель назад ещё до встречи с американцами. В том тихом немецком местечке до сих можно прочитать его фамилию в списке из трёх десятков других, выгравированных на стелле из чёрного мрамора. Она самая первая в скорбном перечислении званий, имён и дат, указали даже послевоенный день гибели бесшабашного комбата: Майор Выгоревский З.Е. 1908-13.05.1945. Ведь войны кончаются, а люди продолжают погибать, матери теряют сыновей, жёны – мужей. За два месяца до смерти Выгоревского, когда в Подолье растаял снег, вернулась на родное пепелище его семья. Отец семейства сам настоял: «Наймём людей, отстроимся!» Они устроились временно у соседей, успели получить победную весточку от мужа, а через шесть дней растерянная почтальонша принесла похоронку, последнюю в небольшом, ещё несколько лет назад почти полностью еврейском местечке. Полгода оформляли пенсию, но её хватило только на полуразвалившуюся, тесную халупу, в которой они и прожили втроём, пока дети не уехали учиться.