И вдруг всё кончилось. Неподатливый шкот петлями обвивал точёные дубовые нагели; бригантина выровнялась и шла на ровном киле, а матрос, резво вскарабкавшись на грот- мачту, притягивал к гафелю смотанный топсель. Ещё двое, разбежавшись по рею на стороны от фор-марса, уперлись ногами в ниточки пертов и подбирали полотнище паруса к рею, крепя складки кусками канатов, пропущенных, на манер завязок, сквозь парусину – как бишь их, риф-сезни? Ладно, потом у Серёги можно спросить… Казаков оторвал взгляд от окровавленных, ободранных пальцев и обозрел окружающее пространство.

Бригантину несло вперёд по прямой, как стрела, морской дороге – не по дороге даже, а по тоннелю, края которого, исчерченные строчками волн и испятнанные пенными барашками, сначала плавно, а потом всё круче загибались вверх. Где-то там, в вышине они сливались с полосами облаков, летящих по вогнутому на манер трубы небосводу. Во всём мире не осталось больше ничего, кроме этой великанской трубы, ряби волн, переходящей в рябь облаков и заунывного свиста в стоячем такелаже «Квадранта».

– Мы на Фарватере! – крикнул в ухо Серёга. Когда он успел подойти, Казаков не заметил. Теперь взгляд его был прикован к ослепительной точке, вспыхнувшей в дальней перспективе тоннеля – там, куда был уставлен бушприт бригантины. Точка разгоралась, то переливаясь всеми цветами радуги, то мигая, подобно маяку, последовательными сериями вспышек. Да это же и есть Маяк, сообразил Казаков – тот самый, Истинный, он же единственный, и прямо не него идёт сейчас «Квадрант»…

Раз поймав точку Маяка, было очень трудно отвести взгляд – да ему и в голову не пришло делать такое. Всем своим существом Казаков стремился навстречу острым, колючим лучам, а всё остальное мироздание, включая время (сколько его прошло – секунды, минуты, дни?), потеряло значение – остался только этот неистовый, пронзающий всё его существо свет.

Мир снова изменился – и снова внезапно, вдруг. Вихревые стены вдруг отпрянули в стороны, разошлись гигантским амфитеатром и растаяли, открывая взору морской простор и изломанную линию недалёкого берега. Ветер стих – теперь он не завывал, а едва слышно посвистывал.

– Готово дело! – заорал Серёга. – Вот он, Зурбаган, приехали!

Ему ответил заливистый лай – Кора выбралась из своего убежища и, запрыгнув на крышу рубки, приветствовала высокое небо с бегущими в невозможной синеве барашками облачков, морской простор, широкая гавань, вся в лоскутках парусов. Лес корабельных мачт у невидимых отсюда пристаней – а за ними проглядывает белый, с черепичными крышами город, удобно устроившийся между сползающих к морю горных отрогов.

Сколько раз я возвращался в Зурбаган – а всё никак не могу привыкнуть. К тому, как внезапно расступаются сотканные из волн, ветра и облаков стены, как распахивается перед бушпритом гавань со стоящей на утёсе величественной башней Истинного Маяка. Участок акватории, на котором мы всякий раз оказываемся, специально выделен для «гостей» – правила требуют от любого оказавшегося здесь судна как можно скорее покинуть «зону прибытия» во избежание столкновения со следующим визитёром. «Зона отбытия» располагается милях в трёх мористее, в сторону островной гряды, запирающей гавань с юго-востока. Там тоже всё строго: коридор, по которому двигается покидающее Зурбаган судно, тоже ограничен белокрасными бакенами, на которых в тёмное время зажигают масляные фонари.

Занимается этим особая портовая служба, набранная из двух-трёх десятков мальчишек. Они снуют по акватории в гребных лодочках, на корме которых установлены большие решётчатые лампы, подливают масла в бачки бакенов и запаливают по вечерам фитили. Себя это пацаньё называет «фитильщиками» и носит, как отличительный знак своего «цеха», оранжевые рубашки с повязанными на плечо на манер аксельбанта, метровыми отрезками бакенного фитиля – широкой, в два пальца, полосы из хлопчатобумажных нитей. Когда я, в первый свой визит в Зурбаган, впервые увидел «фитильщиков» – сразу вспомнил форму барабанщиков свердловского отряда "Каравелла" и мальчишек-факельщиков из «Ночи большого прилива». В «той, другой» жизни я немало пообщался со студентами, ведущими разновозрастные ребячьи отряды, даже ходил с ними под парусами – а у этой братии книги Крапивина были настольными.