– Ну, и как прикажешь с ней поступить? – язвительно спросил Генрих.

– Не знаю, но все-таки уничтожать арийцев фюрер нас не призывал, – ответил рыжий офицер.

– Тогда… – сделав паузу, ответил Генрих и его рот расплылся в довольной усмешке, – путь едет на родину. И трудится на благо своего народа.

Он грубо развернул меня за плечи и подпихнул автоматом к кузову машины. Я поднялась наверх, и мы тронулись. Последнее, что мне запомнилось перед тем, как мое сознание поглотила подступающая мгла, было бледное, враз состарившееся лицо мамы, ее опустошенный взгляд и протянутые ко мне руки.

Сознание начало постепенно возвращаться ко мне: я почувствовала резкую боль в локтях, спине и затылке. Кажется, меня бросили, как мешок с картошкой, на какой-то деревянный холодный пол, отчего кожу в нескольких местах счесало, и в нее впились крупные острые занозы. Где нахожусь, я сообразила не сразу, но остро почувствовала присутствие рядом с собой десятков, а, может, сотен людей: они переговаривались, толкались, тихо всхлипывали. Затем все окружающее меня пространство начало раскачиваться в едином ритме, и с размеренным постукиванием металлических колес. Ну, конечно, поезд.

Без особого желания, просто по привычке, я открыла глаза. Серый вагон без окон, как будто наспех сколоченный из плоских досок с крупными продолговатыми щелями, в которые залетал с завыванием ветер, увозил меня и других пленных в неизвестность. Взяв валяющийся рядом со мной узелок, я ползком отодвинулась в угол и, прислонившись спиной к стене, стала смотреть на дырку в деревянном полу. Руки и ноги сковал то ли холод, то ли оцепенение, двигаться и думать не хотелось, наверное, даже дышала я только потому, что это рефлекторная функция организма – так, кажется, нам рассказывали на уроках биологии.

Проходили часы или дни, спала или бодрствовала, я не понимала. Время суток определялось условно – по цвету, который принимала дырка в полу, приковавшая мое оцепенелое зрение, и свету, который проникал сквозь щели товарного вагона. Плакать больше я не могла: слезы, будто высохли, совсем высохли – навсегда: в глазах стояла странная сухость, они щипали и противно зудели.

Через несколько часов, а, может, дней я все-таки оторвала взгляд от округлого отверстия в полу и оглядела соседей. Здесь были и мои односельчане, с которыми я прожила бок о бок много лет, и совершенно незнакомые люди, наверное, вывезенные с других оккупированных территорий – в основном, женщины и подростки. Куда нас везут? Зачем? Что с нами сделают? Возможно, поэтому мы и остались в живых, и оказались в этом замкнутом пространстве старого деревянного вагона, потому что молоды, полны сил, а, значит, можем работать и приносить пользу нацистскому режиму.

Меня охватило странное чувство общности, единого пути с этими разными, но теперь такими похожими на меня людьми. И путь этот был не металлические рельсы, по которым с размеренным стуком двигался поезд, а общая судьба нашего народа, столкнувшегося с величайшим в жизни испытанием. Одни воевали, героически сражаясь и отдавая самое дорогое – жизни, другие пытались спастись на оккупированных территориях, третьи, работая днями и ночами, обеспечивали фронт вещами, техникой и продовольствием, а мы – потеряв дома, не зная, что с нашими близкими, отправлялись трудиться в новые земли.

Мы ехали, ехали, ехали… Нас везли, как скот, хотя нет – к скоту лучшее отношение. Иногда приносили сухари, ставили ведро с водой, чтобы мы могли не умереть от голода и обезвоживания. Впрочем, ужас и истощение делали свое дело: примерно раз в два дня, по моим не волне верным подсчетам, поезд все-таки останавливался, и с вагонов выносили тех, кто не доехал.