Это невозможно передать, это немыслимо… Ты выбегаешь из зала на сцену и хочешь смешить, катаешь на спине малыша, а с инвалидных колясок на тебя смотрят глаза полные боли. Такой боли, что ты не можешь говорить слова, их нет… Минута другая, заученный текст проваливается, искрученные детские шеи на неподвижных телах мотают головками, и ничего не понимают, не понимают, отчего смех. А что вообще такое неподдельный детский смех? Вы можете объяснить ребенку, что такое радость и беззаботность если его жизнь каждую секунду соткана из боли горя и самого страшного самого страшного бытия, такого, что невозможно, такого что неиссякаем вовсе. Ужас и горя, которое никогда не кончается, такого, когда не смерть умоляет ежечасно, а жизнь умоляет саму смерть, чтобы она пришла, умоляет перед смертью стоит перед смертью на коленях смерть, а боль не проходит, мысль что есть иная форма, форма счастья разрывает детское сердце. Надежда словно птица в клетки, клетки которая никогда не откроется умирает раньше чем смерть в ступит в свои прорва. Это тот случай, самый зловещий, когда надежда умирает не первой, а последней. Бога нет!

Если есть, тогда это только несусветное горе и боль… Невымышленные истории писательской братии, а подлинные… Писателя собрата, я не люблю. Я не писатель, литература мой эксперимент над людским сознанием, опыт что- то наконец переиначить в обществе. Я идеолог. Надо, наконец, то сказать о людей, которые живут с вами на одной улице, которых вы знаете, или захотите узнать, когда я их с вами познакомлю…

Тогда я смог рассмешить, несчастных… Инвалидные кресла словно исчезли… Дети ожили…

Я не знаю, что это было… Взрослые шептались, все доеденного увидев воочию какое то диво…

Я боюсь этого, концерт есть на видео, на это ерунда, я боюсь живых людей, которые помнят моего Карсана, но еще больше меня пугает, что живет во мне, это логика и самое то сострадание, которая слишком большая роскошь ля жизни и у подарок для смерти.

И я возненавидел свой артистический путь в тот самый момент, когда дети ожили, и инвалидные кресла словно исчезли, я поклялся себе, что я не стану артистом. Никогда… Все тогда всколыхнулось и поднялось тогда в моем сознании и чувствах… Но больше детское горе и страдание, на которое их обретаю взрослые…

Я никогда не ставил перед собой задачи стать писателям. Но понимаю сейчас это единственный способ рассказать по-настоящему коснувшись самой страшной стороны материализмы, людской жизни.… Потому что материализм это единственное, что есть истинное у человечества и это единственное, что ведет человечества к окончательному прогрессу и полному Эвересту развития эволюции, то есть окончательной смерти в той форме в которой мы сегодня существуем и возможно преобразованию и к прекрасному. А сейчас страшный жернова судьбы акулы с ее безжалостными зубами.

В раннем детстве я уже бегло читать при том, читать выучился самостоятельно, по со советской красочной азбуке с которой перешел на популярные советские журналы которые знает весь мир, которая выписывала каждая советская семья, Здоровье и Крокодил.

Я подолгу до глубокой ночи оставался сам и чтение стало естественной нуждой и потребностью разума, чтобы не сойти с ума, играя в игрушки сам собой наедине. Игрушек было в прямом смысле целое моря, и самые лучшие, что можно было купить в советском союзе.

Мечта была одна, быть врачом и только детским педиатром. Ведь с периодичностью в один месяц, я тяжело болел каждый раз оказываясь в шаге от летального исхода. Меня лечила необыкновенный врач, она сейчас несправедливо забыта, когда проработала в живой очереди на ежедневном приеме сорок с лишним лет. Это невероятная цифра, это невозможно. Подвиг сопоставимый с героям Советского Союза. Больше того.