– И вы никогда не слышали радиопередач Говарда У. Кэмпбелла-младшего из Берлина? – поинтересовалась она.

– Теперь вспомнил, – кивнул я. – Совсем забыл. Так давно это было. Сам я его не слышал, но помню, что он работал в «новостях». Подобные вещи быстро забываешь.

– Их надо забывать, – убежденно произнес доктор Эпштейн. – Они из того безумного времени, которое нужно забыть как можно скорее.

– Освенцим, – промолвила мать.

– Забудь про Освенцим!

– Вы знаете, что такое Освенцим? – спросила меня старуха.

– Да, – ответил я.

– Там я провела свои молодые годы, а мой сын – детство.

– Я никогда об этом не вспоминаю! – резко бросил доктор Эпштейн. – Так вот – через пару дней с вашим пальцем все будет в порядке. Держите его в тепле и не мочите. – Он подтолкнул меня к двери.

Я был уже на пороге, когда мать окликнула меня:

– Sprechen Sie Deutseh?

– Простите?

– Я спросила, говорите ли вы по-немецки?

– Нет, – покачал головой я. – Боюсь, что нет. Nein, – постарался как можно неувереннее произнести я. – Это ведь значит «нет», правда?

– Очень хорошо, – похвалила она.

– Auf wiedersehen, – сказал я. – Ведь так прощаются?

– До скорой встречи, – произнесла она.

– Ну, тогда – auf wiedersehen.

– Auf wiedersehen.

Американцы завербовали меня в агенты в 1938-м, за три года до вступления Америки в войну. Это произошло одним весенним днем в берлинском парке Тиргартен. Тогда я уже месяц был женат на Хельге Нот. Мне исполнилось двадцать шесть лет. Я был преуспевающим драматургом и писал на немецком языке, который знал лучше других. Моя пьеса «Чаша» шла и в Берлине, и в Дрездене. Еще одна, «Снежная роза», готовилась к постановке в Берлине. Я только закончил третью «Семьдесят раз по семь». Все три пьесы были написаны в духе средневековых романов и от политики были так же далеки, как шоколадные эклеры.

Сидя в солнечный день в парке на скамейке, я обдумывал четвертую пьесу, которая понемногу обретала в моих мыслях форму. Пришло и название «Das Reich der Zwei» – «Государство двоих».

Эта пьеса будет о нашей любви с женой. В ней двое любящих друг друга людей спасаются в этом безумном мире, оставаясь верными государству, состоящему только из них, – государству двоих.

На скамейку напротив сел средних лет американец. Вид у него был глуповатый, как у заядлого болтуна. Он развязал шнурки на ботинках, чтобы дать отдых ногам, и стал читать чикагскую «Санди трибюн» месячной давности. Три статных офицера СС прошли по дорожке между нами. Когда они удалились, мужчина отложил газету и заговорил со мной на английском с чикагским выговором.

– Красивые ребята, – произнес он.

– Не спорю, – согласился я.

– Вы говорите по-английски?

– Да, – ответил я.

– Слава Богу, хоть кто-то здесь знает английский. Я с ног сбился, пытаясь найти человека, с кем можно поговорить.

– Даже так?

– Что вы думаете обо всем этом, – начал он, – или здесь не разрешается задавать подобных вопросов?

– О чем именно?

– О том, что происходит в Германии. О Гитлере, евреях и прочем.

– Такие вещи от меня не зависят, и я предпочитаю не думать о них.

Он кивнул:

– Не ваша нужда, так?

– Простите? – не понял я.

– Я хотел сказать – не ваше дело.

– Да, – подтвердил я.

– Вы меня не поняли, когда я сказал «нужда» вместо «дела»?

– Это, наверно, сленг?

– В Америке так говорят. Не возражаете, если я к вам подсяду? Тогда не придется кричать.

– Как вам угодно.

– Как вам угодно, – повторил он, пересаживаясь ко мне. – Так может сказать англичанин.

– Я американец.

Он удивленно поднял брови:

– Неужели? Я пытался определить вашу национальность, но не сумел.