Держась рядом, Арди распутывал сложные узоры, освобождая зеленый цвет от всех прочих примесей. Он вылавливал его среди клубков алого, пропускал через сито синего, развязывал узлы желтого и розового, пронзал покрова черного и серого, а все прочие цвета старался и вовсе выгнуть дугой, чтобы пропустить сквозь них зеленый.

Но сколько бы юноша не старался, нити зеленого цвета никак не хотели умещаться внутри его сознания. Каждый раз, когда он, стоя на их тропах, пытался соединиться с ними – те рассыпались у него в ладонях песчаным маревом.

И путь начинался заново.

Странно, но боли Ардан не ощущал. Он просто брел и брел среди троп, неподвластных разуму и от того – описанию человеческого языка. Как неподвластно описать как бьется сердце во время первого поцелуя; как стонет душа на похоронах матери; как крутит нутро, когда навсегда прощаешься с другом; как легко и высоко в далеких горах; как спокойно и вязко на глубине озера, когда вокруг лишь тишина и убаюкивающий мрак; как летит кисть художника по полотну, оставляя за собой узоры вечности; как бегут пальцы по клавишам рояля, рассказывая то, о чем, обычно, молчат языки.

Нет.

Те тропы нельзя описать.

По ним можно лишь пройтись. А затем помолчать с тем, кто тоже имел счастье или неудачу ступить на них. Потому что, даже если вы оба знаете что-то, то не всегда можете подобрать слова, чтобы обсудить. Но молчание… тишина – они порой скажут больше самых громких песен и сладких стихов.

Ардан брел, не считая времени, коего здесь, наверное, и не существовало вовсе. Ступал шаг за шагом, подхватывая зеленые нити и более не пытаясь их, как прежде с красной звездой, забрать себе в первозданном виде.

Нет, он сгибал их аккуратно и неторопливо, переплетал друг с другом, создавая формы и изгибы; одни пропускал снизу, другие направлял сверху, прочие вдоль и поперек, пока не сформировал нечто, похожее на что-то неуловимо знакомое, но скрытое от разума. Как позабытое слово, вертящееся на кончике языка в разгар ожесточенного спора.

Арди забрал получившийся узор с собой и почувствовал первый укол внутри разума. Будто кто-то обжег его раскаленной иголкой.

Но юноша пошел дальше.

Вдох. Выдох.

Он сплетал все новые и новые узоры, восхищаясь тем, что видит перед собой. Будто мир сворачивался в точку, внутри которой раскрывал все секреты и тайны, позволяя желанием сотворять новое и невиданное, чтобы затем, вдруг, одновременно с тем, как пребывая внутри точки, раскинуться бескрайними просторами, на фоне которых даль темного космоса покажется соседним домом.

И Арди, восторгаясь просторами, коих даже не понимал, просто гулял по незримым путям, попутно, не обращая внимания, сплетая все новые и новые узоры. Не потому, что хотел, а потому, что помнил, что так надо. И если бы не эта память, то, наверное, он бы оставил попытки забрать с собой зеленый свет и просто отправился в путь, который никогда и нигде не закончился бы.

Но с каждым новым узором, с каждым новым лучом, зажегшимся в его Звезде, посреди таинственных троп возникали путевые столпы все нарастающей боли. Они отмеряли пройденный маршрут, напоминая Ардану, что это чуждый, не предназначенный для него мир.

А Арди все пытался и пытался забраться подальше. Увидеть больше. Будто за очередным изгибом, за следующим поворотом – он смог бы найти что-то важное. Что-то, что заполнило бы все разрастающийся провал в его груди. Пока еще маленький, размером с бусинку, но неустанно ширящийся и бесконечно голодный.

Но боль уже практически ослепляла его. Он шел едва ли не на ощупь, если так можно выразиться когда дело касалось чего-то настолько эфемерного, что даже полузабытый сон на его фоне тверже гранита.