… Ценности жизни – это ценности жизни, заканчивающейся смертью».

Даже очень религиозный человек, по мнению Liebman (78), может сказать: «Присутствие смерти делает все ценности жизни более значимыми».

Я полагаю, что во всех этих утверждениях причина и следствие, так или иначе, меняются местами. Дело не в том, как осознание того, что человек смертен, влияет на нашу жизнь, а в том, как наша жизнь влияет на нашу установку по отношению к смертности. Страх жизни и страх смерти идут рука об руку. Если кто-то не боится жизни (это проявляется, прежде всего, в отсутствии страха травматической смерти), он не видит в ее эфемерности ни тщетности, ни усиливающего эффекта. Он живет своей жизнью, не думая ни о том, что она может внезапно оборваться, ни о полном прекращении существования, и не пытаясь мысленно перенестись в загробный мир. Для боящегося человека смерть – это враг (точно также как и жизнь, по причине постоянной угрозы), и он занимает одну из двух позиций: либо он провозглашает важность жизни, несмотря на смерть, либо он отрицает смерть, провозглашая бессмертие. Тень смерти не падает на предыдущую жизнь, тень наших страхов падает на смерть.

Смерть других. Отношение к смерти зависит от многозначности связывающих людей уз, и поэтому смерть другого человека может либо не оказать на нас никакого воздействия, а только внести вклад в наши образные представления и связанные с ней ассоциации, либо, наоборот, может вызвать или усилить эмоциональный конфликт, сильно влияющий на наши установки. Обычно мы не реагируем на то, что Weisman и Hackett (79) называют «обезличенной смертью», если только она не вызывает жалость или не была садистской. Если мы знаем человека понаслышке, может появиться чувство сожаления или ощущение мимолетности жизни. Когда уходит из жизни выдающаяся творческая личность или человек, известный своими гуманистическими взглядами и поступками, мы ощущаем бессмысленность и жестокость смерти. Реакция на смерть монарха или президента может быть такой же сильной, как и на потерю родителя (80). Даже если всеми уважаемый и почитаемый человек умирает в преклонном возрасте, как, например, Уинстон Черчиль или Альберт Швейцер, мы испытываем чувство сожаления и печали. Что же касается крупномасштабного уничтожения человеческой жизни во время войны, геноцида или стихийных бедствий, то его размеры столь велики, что мы немеем от непостижимости случившегося. Смерть ребенка или животного может быть мучительной для нас, но безжалостное истребление многих жизней, после ужаса и отвращения, ввергает нас в апатию и ощущение нереальности происходящего. Все эти реакции на смерть «постороннего человека» не требуют серьезного анализа и обычно не влияют на глубинные установки по отношению к смерти.

Но отклики на смерть тех, с кем мы связаны эмоционально, имеют большое значение. В то время, как смерть ненавидимого или вызывающего зависть человека приносит только чувство удовлетворения, иногда омраченного угрызениями совести, потеря любимого человека вызывает острую тоску из-за разлуки с ним и ощущение, что умерла часть тебя самого. Смерть родителя или сиблинга, пережитая в детстве, может серьезным образом повлиять на установку по отношению к смерти, – и таким образом, на направление развития эго. В более позднем возрасте смерть родственников или друзей может переживаться как процесс умирания. Moreno (81) называет «социальным атомом» индивида и людей, с которыми он эмоционально связан в то или иное время. «Социальная смерть» – это не то, как мы умираем изнутри, а то, как мы умираем снаружи. Она омрачает существование индивида задолго до его собственной физической или психической смерти. С самого детства мы познаем значения смерти через связи нашего «социального атома». Возможно, что именно шок, вызванный социальной смертью, прокладывает путь к преждевременному старению, болезням и физической смерти.