Он, конечно, дал Кошеву по морде, но попозже и, к сожалению Моргота, при отсутствии публики: его утешил только синяк на пол-лица, с которым Кошев появился в университете на следующий день. Впрочем, наличие синяка того нисколько не смутило – он был как прежде весел и окружен свитой.

Прошло больше пяти лет с тех пор, как они виделись в последний раз, но Кошев нисколько не изменился. На этот раз он был в кремовых льняных брюках и черной рубахе, прошитой полосками люрекса. Из свиты с ним появилась только одна девушка, он втащил ее внутрь за руку и провозгласил:

– Господа! Прошу любить и жаловать! Стася Серпенка, юная художница, страдающая от недостатка поклонников ее таланта, а также от застенчивости и целомудрия!

Кошев протолкнул девушку вперед, на свет, и, казалось, тут же позабыл о ней. Она стояла посреди прохода, между дверью и стойкой – потерянная, смущенная – и не знала, куда девать руки. Она показалась Морготу бесцветной: выцветшие волосы, застиранная ковбойка, блеклое широкое лицо на тоненькой шейке, серая юбка, из-под которой торчали широкие коленки. Девушка была субтильной, с плоской цыплячьей грудью, волосы она заправляла за уши – большие и острые, как у зверюшки. Если бы не широко поставленные, большие глаза, Моргот бы посчитал ее дурнушкой: широкие светлые брови, широкий нос, широкие губы. Однако было в ней и некоторое очарование – испуг и беспомощный взгляд милого затравленного зверька. Но не более. Моргот, рассмотрев ее, тут же потерял к ней интерес.

Кошев там временем бурно здоровался с завсегдатаями кафе: перегибался через столы, пожимая руки и целуя ручки, махал ладошкой тем, до кого не собирался дотягиваться, обнимался с девицами и успел глотнуть из десятка протянутых ему бокалов. Моргота он заметил не сразу – тот поспешил откинуться на спинку дивана, пряча лицо в тени. Но стоило Кошеву подойти поближе, как взгляд его тут же изменился: в нем появился веселый азарт.

– Ба! Какие люди! Какая встреча! Громин! Тебя ли я вижу?

– Даже не знаю, что тебе на это ответить, – проворчал Моргот. – Наверное, не совру, если скажу, что ты видишь меня.

Кошев поломал ему выбранный образ, и пришлось судорожно выдумывать новый, не противоречащий предыдущему, а Моргот чувствовал себя пьяным и импровизировал с трудом. Соседи за столиком изрядно удивились его знакомству со столь блестящей личностью.

– Неужели ты стал поэтом, Громин? – широко улыбнулся Кошев. – Я всегда подозревал в тебе лирика! Эдакое обостренное восприятие мира, тонкие душевные движения, чувственность и уязвимость… Это так поэтично…

– А тебя, я смотрю, неразделенная любовь к искусству толкнула на стезю мецената. Очень благородно: если сам творить не можешь, хоть рядом постоишь.

– Громин, я не верю, что ты хочешь меня обидеть, – Кошев нагнул голову набок и скроил притворно-удивленную мину, – это так на тебя не похоже!

– Да ну что ты, – криво оскалился Моргот, – я никогда не стремлюсь к невозможному. Обидеть? Нет, Кошев, я хотел тебя оскорбить.

Моргот боковым зрением изучал реакцию публики: интересно, что они думают?

– Меня? За что же? Я так обрадовался, встретив старого товарища!

– Товарища? Товарищи остались в комитете профсоюза, Кошев. Теперь товарищи не в моде.

– Эх, Громин, какая ты бука! – Кошев расхохотался. – Я надеюсь, ты не уходишь прямо сейчас? Могли бы посидеть, поболтать, вспомнить золотые годы!

– Золотые годы у тебя впереди, – успел пробормотать Моргот до того, как Кошев развернулся и направился к своей протеже. Элегантно подхватив девушку под руку, он увлек ее за собой к соседнему столику, где им тут же нашлось место. Моргот выпил еще одну стопку – его едва не стошнило.