Он был верующий человек, и он боялся ада. Рая тоже боялся – ибо не знал его. Да и не представлял себе, что он может существовать и что даже Бог, в отличие от человека, мог произвести нечто в самом деле благостное. Что оставалось – видеть рай иль ад по Данте?

Актеры теряли почву под ногами: вдова лорда откровенно дала понять, что ей вовсе не хочется возиться с труппой. В отличие от мужа, она не любила народного театра – может, всякого театра. Они снова оставались не у дел.

Слава богу, их быстро подхватил молодой граф Пембрук. За время длинной эпидемии, а после – правда, краткого – междуцарствия (лорд Стрейндж, граф Пембрук) труппа сильно поусохла в составе.

Нужно было набирать актеров. Однажды Уилл днем пришел в театр – они тогда играли в «Куртине» – и увидел разом несколько новеньких. У двери одного из помещений, где переодеваются, стоял высокий, неотесанного вида парень. Явно моложе его. Шекспир к тому времени уже пообтерся в Лондоне, да и в Тичфилде у Саутгемптона – и мог считать себя почти джентльменом. (Ему так хотелось считать.) Перед парнем стояло широкое бревно на козлах – театральный реквизит, кем-то вытащенный со сцены, а на бревне – поднос с яблоками – зелеными не лучшего сорта. Парень брал одно за другим эти яблоки с подноса и грыз…

– Ты что, у нас новый актер? – спросил Шекспир явно без всякого интереса.

– М-гу… – сказал парень и продолжал хрустеть яблоком. – Я – сын Бербеджа, хозяина Teatruma. Ричард…

Хозяин Teatruma был входивший в силу, сравнительно молодой антрепренер.

«Гляди, у него взрослый сын! И уже актер!.. – подумал Шекспир про старшего Бербеджа. Он немного знал его. – Может, и мой Гамлет со временем…» – но ответил собеседнику одним:

– А-а… – лишь поддерживая разговор. Однако решил быть джентльменом и нехотя представился: – Шекспир Уильям.

И тоже снял яблоко с подноса и принялся грызть. Так они стояли оба и хрупали смачно. Благо, зубы молодые. Молодые волки! Хряп и хряп…

Этому парню суждено сыграть Ромео, Гамлета, Отелло, Лира, Макбета и много кого еще и, в сущности, открыть Шекспира для театра. Стать главным его актером – может, на все времена. Но пока они стоят рядом и смачно хрупают яблоками.

Надо было срочно сочинять пьесу. Новую. Ждут голодные актеры. И он стал писать пьесу о любви. Он почерпнул историю из поэмы Артура Брука – указал ему на нее Флорио, частый гость Саутгемптона, итальянец-протестант (даже в Лондоне редкость!) – тот, что переводил на английский «Опыты» Монтеня. Он, кстати, создал и толковый словарь итальянского языка. Он был много старше не только графа, но и Шекспира. И успел порассказать ему вдосталь об Италии. Для Шекспира пока это была закрытая карта. И он легко путал Верону и Падую…

Мы не станем притворяться, что не знаем: он впервые открыл для себя любовь не в жизни и не в поэме «Лукреция», а сочиняя «Ромео и Джульетту».

Девочка, которую он так и не встретил, и мальчик, которым он хотел быть, но не стал. Молодость кончилась, и надо было – для приличия хотя бы – одарить ее вздохом. Посожалеть о ней.

Он пытался вспомнить свое отрочество, юность, но злила их серость. Он много читал тогда, в школе, их заставляли много читать – даже классиков, Сенеку… Но они никогда не беседовали о прочитанном. Это было то, что надо оттарабанить на уроке и забыть. Выбросить в окно. В перерывах меж уроками все толпились у окон – там двигалась интересная жизнь. Друзей у него не было – товарищи, скорей приятели. Драки… Зубрежка в школе, толки о запретном по подворотням. Пылкие занятия онанизмом. Женщины мелькали мимо, как сны, юбки их завораживали порой, но были неподъемны. И только фантазия лезла на стену и перекатывалась через стены.