Что мы думали тогда, глядя на маленького мальчика в большой женской кофте и с варежками на ногах? Девочки думали – он герой! Они завидовали его соседке по парте, белёсой и конопатой Маришке. Мальчики думали – почему не я? С этого момента каждый из них понял. Поступок – это очень важно, это очень по-мужски. И день тут ни при чём. Так что вот такая, блин, мимоза получается. Делайте поступки, принимайте решения, и тогда любая Кларочка или Розочка скажет, что это был её день, и мужчина тоже её. И он – герой!

А то иной раз в метро 8 Марта, смотришь, сидят шесть балбесов подряд, в один ряд, с одинаковыми тюльпанами, и вид у них (не у тюльпанов) не очень…

Москва. Не хотела я в Москву…

Но папа поступил в военную академию и… прости-прощай, мой дорогой Мукачев. Ехали в поезде. Мама плакала. Папа понимал, что жизнь меняется круто и навсегда.

Частная квартира в Орехово-Борисово[4]. Мы снимали комнату у хозяев. Железнодорожных работников. Весёлых и пьющих, которых вселили по очереди в новую квартиру, переселив из жутких бараков, в которых они жили в Сокольниках. Вот туда, в новую квартиру они привезли с собой деревенско-коммунальный уклад с клопами и тараканами. Тараканы – мелочь, в Баку чёрный таракан куда больше. А вот с клопами я познакомилась впервые. Наверное, дальше всё как у всех… Школа. Пионерия, комсомол – и да, я в это верила. Друзья, спорт. И самое захватывающее – художественная школа. Поистине педагоги-художники – великие люди. Я была вполне себе молодой здоровой особью, не отягощённой самоанализом, и вдруг! Андрей Рублёв, от Джотто до Тинторетто, передвижники, импрессионисты. А какие диспуты, какие речи крамольные и суждения независимые, какое доверие! История искусств – история мира, людей и красоты. Не будь моей дорогой «художки», и я сомневаюсь, что моя жизнь была бы так расцвечена событиями, встречами и пониманием, что большое многообразие прекрасного, удивительного, спорного должно иметь право на существование, а у человека должна быть свобода выбора.

Приехали мы в Москву, потому что отца-военного направили туда для обучения в академии. Жить предложили или в общежитии, тридцать хозяек с чадами и домочадцами, восемь плит на кухне, две раковины, одна ванна со штабелями тазов и тенётами верёвок под потолком и… туалет, а точнее, отхожее место… Спасибо, что раздельный. Здание коридорной системы и довоенной постройки. Да, конечно, потолки четыре метра. Но зачем? Можно подумать, что если в одной комнате живут четыре человека, то такой потолок поможет с размещением вещей и комфортом устройства детской кровати. Ну, разве что коробки у «господ офицеров» стояли под потолок, на шкафах. Да! Ещё вечные сожители любой коммуналки – крысы, тараканы, клопы, мокрицы… Не мог мой отец позволить своей жёнушке, похожей на юную Марину Влади, жить в такой обстановке. В Закарпатье, в славном городе Мукачеве, семья жила в комфортабельной однушке. Ну и, конечно, Мукачев – это Европа, даже в те времена. А тут… Папа нашёл комнату в новостройке, на далёкой окраине Москвы. Борисовские пруды, деревня Борисово, сельские пейзажи, поля-луга. Новостройки, возникшие там, были заселены сплошь пролетариатом. Гегемоном из сокольнических бараков, в которых проживали железнодорожники с чадами и домочадцами. Ранее при разных обстоятельствах судьба забросила их в Москву, но крепкий деревенский, посконно-полотняный дух им изжить не удалось, несмотря на житие в граде столичном. На этот «дух» наслоилась мощная печать псевдопролетарской культуры. Во многом это были люди тяжёлых судеб. Пьющие, тяжко работающие, лупящие детей и жён… Однако чувствовались в них простота и искренность, а ещё умение жертвовать, если надо, и умение отдать последнее. Это теперь я понимаю, что именно такие люди становились бойцами ополчения и шли в окопы под Москвой, что именно эти женщины и дети работали по три смены на оборонных заводах. И это именно те семьи, которые принимали к себе сирот без разбора на происхождение и национальность в лихую военную пору… Вот у таких стариков мы и поселились в комнатушке девять метров с видом на живописнейшие Борисовские пруды. До нас там жили студенты и воевали с клопами, которых привезли хозяева из старых бараков железнодорожников в Сокольниках. То тут, то там на стенах были своеобразные «захоронения» прибитых клопов. С эпитафиями вроде: «Здесь 12.08.1974 безвременно почил Клопий Клопенский. Сын, муж и отец». Хозяева – люди великолепных типажей. Она – дама необыкновенной античной наружности, испытавшей на этой самой наружности все трудности эпохи, женской судьбы и алкоголизма. Представьте Маньку Облигацию, только располневшую, испитую, но с теми же манерами дамы полусвета. Юморила она в стиле Раневской. Хозяйка мыла вагоны в депо. Он – жилистый, испытанный жизнью и тяжёлым физическим трудом дядька с золотыми руками ваятеля и мозгами самородка Кулибина. Даже алкоголизм, которым он страдал меньше, чем жёнушка, не пригасил острый ум этого дядьки. Он был изобретателем в пределах своего ремонтного цеха. Государство реагировало грамотами и незначительными премиями. Люди жили небогато, но весело. Картоху жарили на духовитом подсолнечном масле, ели селёдку с луком, ходили на первомайские демонстрации и красили на Пасху яйца. На кухне стоял буфет (антикварный, как я сейчас понимаю), монументальный, нерушимый и огромадный. Там, в глубине, стояла чёрная от времени икона с тёмным и скорбным ликом Богоматери, которой матушка благословила хозяйку нашу на союз супружеский и переезд в далёкий град столичный за счастьем, ибо именно для этого человек и рождён…