Но воля покойного была для него священна; притом всем было известно, что Ионатан, по слабости телесной, не годился ни на какое ремесло, сколько-нибудь требующее физической силы; а когда старый Теофиль Эйхгеймер побеседовал с Вахтой о божественном значении наук, да при этом похвалил маленького Ионатана, отозвавшись о нем, как о кротком и смышленом мальчике, то наш мастер на ту минуту позабыл об адвокатах, об юриспруденции и о своих предубеждениях. Всю свою надежду полагал он на то, что Ионатан, нося в своем сердце отцовские добродетели, как только достигнет зрелого возраста, так и поймет всю постыдность избранного им ремесла, а следовательно, и бросит его.

Пока Ионатан тихо и благоговейно занимался дома ученьем, Себастьян все более предавался своим буйным наклонностям и становился настоящим сорванцом. Но так как относительно плотничьего ремесла он был весь в отца и по части усердия и чистоты работы нельзя было требовать ничего лучшего, то мастер Вахт приписывал его недобрые проказы чересчур горячей крови, прощал ему все, надеялся, что он «перебесится» и что странствия по чужим городам, как говорится, «обточат ему рога».

Вскоре Себастьян действительно пустился в дальние странствия, и мастер Вахт только тогда прослышал о нем, когда юноша, проживавший тогда в Вене, достиг, совершеннолетия и написал ему об этом, с просьбою выслать причитавшуюся ему часть наследства после покойного отца. Мастер Вахт отослал ему всю сумму полностью, в чем и получил квитанцию из венской гражданской палаты.

Такое же различие характеров и наклонностей, какое проявляли сыновья Энгельбрехта, замечалось и в дочерях Вахта, из которых старшую звали Реттель, а младшую Нанни.

Спешу заметить, что, по общепринятому в Бамберге мнению, нет в мире более прекрасного и приличного для девушки имени, чем Нанни. Так что, любезный читатель, если тебе случится встретить в этом городе прелестнейшее юное существо и ты спросишь: «Как вас зовут, мой ангельчик?» – то юная очаровательница застенчиво потупит глазки, немножко покраснеет и, смущенно перебирая пальцами черный шелковый передник, приветливо ответит: «Конечно, Нанни, сударь!»

Старшая дочка Иоганна Вахта, Реттель, была небольшого роста, полненькая, круглолицая девица, с очень красными щеками и добрыми черными глазками, смело и открыто взиравшими на божий мир, представлявшийся ей светлым и радостным. По образованию и общему складу ума, она была ни на волос не выше своей ремесленной среды: охотно сплетничала с соседками, любила наряжаться, одевалась пестро и безвкусно; истинным же ее призванием и любимым поприщем была кухня. Ни одна повариха в свете не умела вкуснее ее приготовлять похлебку из щавеля, студни составляли ее особую специальность, овощи, например бобы или тушеную капусту, приготовляла она, как никто, потому что обладала изумительным чутьем насчет количества жира, потребного в то или другое кушанье, а уж что касается пышек ее приготовления, то ни на одном роскошнейшем обеде, будь то на свадьбе или на крестинах, не бывало ничего совершеннее.

Мастер Вахт был всегда очень доволен стряпней своей дочери и однажды высказал мнение, что лучше той лапши, какую он ест у себя дома, не может быть и за столом самого князя-епископа. Это замечание до того обрадовало добрую Реттель и так глубоко запало ей в сердце, что она наготовила большую миску этой лапши и вознамерилась послать ее прямо во дворец к князю-епископу; к счастью, мастер Вахт вовремя застал ее среди этих хлопот и со смехом воспрепятствовал исполнению отважного плана.

Словом, маленькая, толстенькая Реттель была отличная хозяйка, превосходная стряпуха, притом воплощенная доброта, преисполненная дочерней любви и всяких семейных добродетелей, а папаша Вахт высоко ценил эти достоинства и нежно любил ее.