– Надо посчитать. – Я стала листать книгу. – С локациями всё равно будем думать, а игроки… игра может быть рассчитана и на одного, и на группу, но больше шести-семи человек пускать нельзя, а то они мешать друг другу станут. Здесь их… шестеро.

– Значит, максимум на семерых надо считать, а каждая локация – по несколько сот метров…

– Можно делать её звездой и заполнить пустыню паркетом. – Я попыталась нарисовать, но у меня ничего не вышло.

– Подумаем, но идея хорошая, давай делать.

Мы подумали, подумали, и создали вот этот макет, который сейчас стоял на столе. И прокрутили на симуляторе вероятные варианты развития игры. Потом снова всё пересчитали, и ещё раз. И ничего не поняли. Результат был странным. В ближней перспективе вероятность волны безумия уменьшалась в несколько раз, что нас очень радовало, но потом, по прошествии долгого времени, увеличивалась почти в два раза по сравнению с усреднённым значением.

Мы пытались разобраться, почему так получается, и приходили к одному и тому же: в мире вечного удовлетворения всех желаний и отсутствия хоть каких-нибудь реальных перемен разумные существа жить не могут. Наши игры, о которых сейчас говорили даже некоторые обитатели резерваций – те, кому хозяева разрешали выходить оттуда, и кто сам хотел контактировать с «большим миром», – приносили местным временное облегчение, ощущение единения, общей цели. Но потом все возвращались в свои дворцы и дома, к райскому беспроблемному существованию оранжерейных цветов, и… Каждая игра в отдельности снимала напряжение, но все вместе они усиливали реакцию на окружающее, приводя к катастрофе, пусть и отложенной, но ужасной даже по сравнению с прошлыми вариантами.

– Что он от нас хочет? – ворчал Лант, садясь за покрытый крахмальной скатертью стол и ожидая, когда робот-лакей положит ему первое – суп а-ля тортю. Я пожала плечами:

– Хочет решить квадратуру круга и изменить этот мир, не меняя его. Он чувствует ответственность за людей и бережёт их как умеет. Безопасность людей здесь зависит от неизменности мира.

– Это как засунуть ребёнка в ящик и надеяться, что стенки помешают ему вырасти. – Лант взялся за ложку. – Ты читала Гюго?

– Пыталась, но не осилила. Но откуда этот образ, знаю, в детстве фильм видела.

– Вот и здесь такое! Засунули людей в «ящик» – петлю времени – и думают, что это защитит их от развития. Но дети-то растут!

– И или погибают, или уродуются, причём и психически. – Я попробовала суп и удивилась про себя, чего такого особенного в этом знаменитом а-ля тортю? Обычный бульончик, и всё. – Ты слышал про русского царя Ивана Антоновича?

– Нет. – Он с любопытством взглянул на меня. – Что с ним было?

– Это русская «железная маска». В восемнадцатом веке в России была путаница с престолонаследием и власть обычно получали в результате заговора. В середине века после смерти Анны Иоанновны на трон посадили младенца Иоанна Антоновича – ему тогда и года не исполнилось. Его мать была наполовину русской, внучкой Петра Первого, отец – немцем из захудалого княжества, и оба совершенно необразованны. Дочь Петра, Елизавета, устроила переворот, но, как ни странно, племянницу свою, мать царя-младенца, не убила, просто сослала со всей семьёй в жуткое захолустье. А через несколько лет в Петропавловской крепости Петербурга появился узник, о котором было известно только, что с ним никому нельзя разговаривать, лишь приносить еду, и всё. Лет через двадцать, уже при Екатерине, один из офицеров попытался устроить побег узника, но тот был полуслепым, очень слабым и психически остановился на уровне примерно шестилетнего ребёнка. Его застрелили при попытке выйти со двора.