– Где?

– Тебе уже говорили: на углу, возле винного магазина.

Ответить я не успел, потому что вошел Шурик, чтобы проверить, как застывает гипс. Я, почувствовав подкрепление, сразу пришел в себя и заявил, что с маской ничего не получится, потому что клиент шевелится и она либо вовсе не застынет, либо застынет неправильно. То есть не отразит особенностей черт его лица. И тогда уже это будет не его маска, а чья-нибудь другая.

– Что же делать? – спросил Шурик, не обращая внимания на клиента, как будто он и впрямь был покойником.

– Надо его привязать, чтобы лежал как на операционном столе. А то не будет ни маски, ни денег.

– Ну, хватит! – сказал покойник и встал, сдирая с лица гипс. – Я передумал. У вас материал бракованный.

– А деньги? – растерялся Шурик.

– Выпишем, – пообещал клиент. – Спецпаек.

И пошел. С ошметками гипса на роже.

Надо сказать, что с Пименовым разговор, действительно, был. И разговор странный. Револьт Иванович вообще был странноват. Что неудивительно. Две посадки, ссылка и психушка даром не проходят. В психушку он угодил еще в ранней юности, в конце сороковых, когда был буквально влюблен в произведения писателя Максима Горького и зачем-то переписывал целые куски из его романов к себе в блокнот. Кто-то стукнул: мол, пишет чего-то. Пришли, проверили – пишет. И текст подозрительный. На допросах он, естественно, стал ссылаться на Горького, что привело следователей буквально в бешенство. Глумление над памятью великого пролетарского писателя свидетельствовало о глубоком нездоровье подследственного. Поэтому его отправили на лечение. Однако позже, уже из психбольницы, Пименову как-то удалось уговорить этих психов сверить тексты. Оказалось, действительно Горький. Алексей Максимыч. Друг Ленина и жертва врачей-убийц. Пришлось отпустить.

С тех пор молодой Револьт пролетарскими писателями больше не интересовался категорически.

А тут приехала Инна Лиснянская. У нее стихи в Москве вдруг не пошли, строчки не сложились, и она решила вернуться под Новый год на пару недель на свою переделкинскую дачу, где я тогда, как уже было сказано, коротал свою бездомность. Пейзаж за окном ей надо было сменить. Ну сидела бы и писала. Так нет. Ей показалось, что пол плохо подметен. И схватилась за метлу. А я как чувствовал – ну нельзя ей метлу в руки давать. Особенно под Новый год.

– Не берите, – говорю, – Инна Львовна, метлу. Плохо кончится.

Нет, взяла. И не успела пару раз ею махнуть, как полетела. Летит под потолком, метлой ворочает, все норовит в дверь скользнуть. Ну, я дверь-то сразу захлопнул, форточки прикрыл – не дай бог вылетит. Ищи потом в простуженных небесах. С трудом поймал, скача на двух табуретках. А то так бы и летала на морозе в поисках Вакулы-кузнеца с черевичками. Вот ведь не сидится человеку.

Так вот. В пролетарских писателях Револьт разочаровался и увлекся политиками. И получил еще два срока. Правда, в промежутке между отсидками успел стремительно защитить кандидатскую, а потом и докторскую. Но это его не спасло от переквалификации. Пришлось ему тоже работать электриком в поселке Краснозатонский на берегу сысольской курьи. И, естественно, вскоре в поселке образовался дефицит проводов, пробок, лампочек и даже гвоздей. Все сжигал. Пока в крайне северную столицу не приехал самый главный по тому времени ученый Советского Союза – академик Келдыш.

– Почему, – спрашивает Келдыш, – науку плохо двигаете? Где эпохальные, спрашиваю я вас, открытия? В те дни, когда страна, можно сказать, живет исключительно космосом и невиданными, можно сказать, свершениями на ниве математики, физики, ботаники и космических дыр, вы до сих пор не открыли ни одной новой звезды, ни хвоста, можно сказать, кометы, и ни одного человека не запустили к звездам.