Светило утомлённое неторопливо спускалось к горизонту, наглядевшись сполна на мир ропщущих смертных; нет более сил смотреть на оскорбления, смерти, болезни и проклятья… Лишённое мощи солнце побагровело, окружавшая его свита облачилась в серые с багровым отливом одеяния, а похолодевшие к людям лучи разлили на землю вино. Воздух яростно заметался вокруг, возмущённая водная гладь приняла кровавое обличье, и каждое здание, каждый камушек, каждый предмет – всё отбросило длинную пурпурную тень, трепеща перед грядущей ночью.

Томас присел на самый краешек деревянной скамьи и положил рядом с собой портфель. Если бы кто-то спустился сейчас вниз по улочке к набережной и подошёл к перекрёстку поближе, то застыл бы в суеверном страхе. Он узрел бы перед собой скромно сидящего на скамье человека, чёрного как сажа, за плечами и шеей которого бесится и пылает багровый диск, из-под силуэта которого бьёт ключом алое свечение и в непроглядно тёмном облике которого едва виднеется подёрнутый болью полуприкрытый глаз. Разум Томаса блуждал, и всё, что не давало ему сойти с ума от длительного ожидания, – это группка бредущих по камням мостовой муравьёв, прочно приковавших к себе взгляд студента.

Один муравей отбился от товарищей и побрёл в другом направлении, время от времени останавливаясь, осматриваясь и вновь меняя маршрут.

Когда Хелена закрыла за собой дверцу прозрачной телефонной будки, Томас услышал слева тихие шаги вперемешку с громкими постукиваниями деревянной трости и, неясно почему, решил поглядеть на случайного прохожего, одного-единственного на всей набережной. И увидел он старика в бело-оранжевой робе, горбатого, низкого, со странной походкой и сморщенным, как орех, лицом. Повода долго глядеть не было, да только старик, проходя мимо скамейки, вдруг остановился и обратился к Томасу низким приятным голосом:

– Позволите присесть?

Студент молча указал рукой на пустое место подле себя. Незнакомец благодарно кивнул и неторопливо, кряхтя и охая, опустился на слегка пологую скамью, положив руки на трость. С минуту он просидел, глядя на багровые камни зданий, вдыхая свежий вечерний воздух, и затем заговорил:

– Отнюдь вы не веселы.

– А для в-веселья есть причина? – спросил Томас.

– Прекрасные краски вокруг да чистейший воздух – какая ещё нужна причина для радости! Но, вижу я, что-то вас гложет…

– Для вас это не должно иметь никакого з-значения.

– А оно и не имеет. Но любопытство, позвольте…

Разговор начал течь в неприятном для Томаса русле. Посему тот промолчал.

– Вы один? – с шумным вдохом спросил старик.

Ответом был кивок студента в сторону уже порядком разозлённой девушки: она махала руками, хмурилась и, видно было, сильно повышала голос.

– Дама? Приятно видеть, что молодое поколение живёт примерно так же, как и наше. Гм… Позвольте, молодой человек, а почему вы здесь, а ваша дама там? И отчего хотя бы её сумка не у вас? Меня сие удивляет…

– Будьте любезны, припрячьте своё удивление для близких вам, а не мне, людей, – резко парировал Томас. Он с самого начала ожидал чего-то подобного, ибо от стариков, как известно, иного ожидать не следует.

– Извините, сие случится лишь тогда, когда я окажусь рядом с ними, – залился тихим, пугающим своей басовитостью смехом незнакомец. – Не знаю, доколе ещё ждать придётся.

– Ч-что вас разделяет?

– Не имею представления. Расстояние до того света никому ещё измерить не удалось!

– Ваши родные п-погибли? На войне? – хоть лицо Томаса и оставалось мрачным, на нём понемногу просвечивалось неприятное изумление.

– На войне, – кивнул старик, поджав длиннющую губу. – Давно сие было, в самом начале века. Дети погибли, родители погибли, брат погиб… а внукам и на свет не суждено было явиться. Но я же не хмурюсь точно дьявол…