Шурыгин в знак удовольствия что-то такое промычал и в третий раз, свесив голову в землю, придвинулся к незнакомке, теперь уже вплотную, локоть к локтю.
– Значит, вы ничего не имеете против того, что я сижу и разговариваю с вами?
– Наоборот. Одна бы я скучала…
III
Они разговорились, и через пять минут двое незнакомых между собой людей, даже хорошо не видящих друг друга, ночью, в темноте, на улице, при двадцатиградусном морозе, чистосердечно открывали один перед другим свои души… Он погибает, если уже не погиб. Он, в общем, долгие годы, а в частности ежедневно ищет и никак не может найти подходящую для себя женщину-друга. Как у голодного на уме только хлеб, хлеб и хлеб, так ему, холостяку, всегда мерещится только любовь и любовь… Она, оказалось, тоже погибает, если уже не погибла, но только от другой причины. Четыре года тому назад, вернее, даже пять ее муж, врач, уехал за границу; первое время аккуратно высылал ей оттуда и деньги, и продовольственные американские посылки, а в последние полгода не шлет даже писем, и она не знает, что с ним, может быть, его уже и на свете нет.
– Главное, жаль детей, – говорила она. – У меня двое детей, обе девочки: одной шесть лет, другой десять, старшая ходит учиться.
Услыхав про детей, Шурыгин от неожиданности опешил, однако в следующий момент сообразил, что это дела нисколько не портит, а скорее, наоборот, характеризует даму с положительной стороны.
– У вас уже девочка десяти лет, а между тем вы сами так еще молоды, так хороши! – взяв ее под руку, прижимался и прижимался он к ней, точно силился весь целиком вмяться ей в бок.
Дама, точно неживая, точно сделанная из тряпок кукла, совершенно равнодушная к его нежностям, продолжала выкладывать перед ним свои беды.
– Поступить на службу мне не удается, это теперь так трудно. Продавать из вещей больше нечего: что можно было продать, все продала. Непроданным осталось только одно… но оно, кажется, сейчас очень дешево ценится.
– Что именно? – спросил Шурыгин, заволновавшись и страстно посапывая носом в ее дешевенькое желтое боа, от которого пахло псиной.
– Разве вы не знаете что? – ответила дама и, содрогнувшись под шубкой, раздельно и приподнято проговорила: – Любовь. Непроданной у меня осталась только любовь.
– Что ж, товарец ходкий! – хихикнул Шурыгин, врываясь и врываясь страстным носом в боа дамы.
– Ходкий-то он ходкий, да я не умею им торговать, – заметила дама. – Вот, учусь у профессионалок, да ничего не выходит. Поглядите, – кивнула она на лениво и как-то беспутно слоняющихся в потемках женщин, – некоторые из них уже по третьему разу уходили с мужчинами и опять сюда пришли. Умеют. А я все сижу и сижу. Я четвертый день как решила ступить на этот путь и четвертый день хожу здесь без всякого результата,
– А! О! Что? – обрадованно завозился на месте Шурыгин и переспросил: – Только четвертый день занимаетесь этим?
– Пока не «занималась» совсем. Никто не берет.
– Совсем? – взвизгнул еще больше обрадованный Шурыгин. – И не надо совсем! О, это такой ужасный, такой ужасный путь! Еще никто не ступал на него, не поплатившись за него своим здоровьем, своей жизнью. К тому же у вас дети, двое девочек, вы должны хотя бы детей своих пожалеть.
Он горячо убеждал ее оставить эту мысль, выбросить ее из головы, забыть про нее и в самых мрачных красках рисовал перед ней ужасы, которые ее ожидают.
– Это самый последний, самый гибельный путь! – заключил он свою речь, прижимаясь к ней.
Но, к его удивлению, его слова ничуть не испугали ее.
– Я сама знаю, что это гибельный путь, – спокойно проговорила она. – Я об этом уже все передумала, я все страхи уже пережила. Я хорошо знаю, на что иду, я много читала об этом, о болезнях и прочем. И я решилась на все, лишь бы спасти детей.