– Это ты любила наряжать меня, – проблеяла я, зная, как она терпеть не может, когда я бубню себе что-то под нос, будучи обиженной до предела. – Не могу поверить, что всё это ты провернула у меня за спиной!

Внезапно она остановилась. И, как встревоженный часовой, повернулась ко мне – резко и с опасностью, от неё исходящей. Как хорошо, что мы были одного роста. Это делало меня менее уязвимой перед ней.

– Да, провернула. И что с того? Я имею на это полное право. И не могу поверить, что ты смеешь высказывать мне свое недовольство.

– По-твоему, я не должна?

– С самого твоего рождения мы с отцом потакали всем твоим прихотям. Хочешь готовить завтраки с Морной вместо уроков музыки? Пожалуйста. Хочешь изучать только французский? Хорошо, мы отошлём твоего учителя итальянского обратно в Эдинбург. Ах, ты решила изучать литературу в Кембридже, а не поступать на медицинский факультет в Сент-Энрюсе, где училась твоя сестра? Мы и в этом не прекословили, – её тон вдруг вновь приобрёл эти ужасные обвинительные нотки. – Ответь мне, Эйла, остался ли хоть один твой каприз, который был проигнорирован хоть кем-либо в этом доме? И теперь, когда что-то вдруг идёт не по-твоему, ты смеешь портить мне обед своими уничтожающими взглядами и раздражающими ёрзаньями на стуле?

Выслушивая упрёки Розалинды, колючие и холодные, как осколки льда, я так крепко сжимала кулаки за спиной, что ногти начали больно впиваться в ладони, и от этого лицо моё наверняка казалось ещё более напряжённым. Да как она смеет? Все мои незначительные прихоти были платой за жизнь в этой тюрьме! Я всегда стремилась к свободе, но была вынуждена днями и ночами смотреть на настоящий мир сквозь окно, забранное железной решёткой. И писать об этих мирах, о мирах, о которых я ни черта не знаю! Я молила отпустить меня в Кембридж, только бы быть как можно дальше от Розалинды и этого жуткого дома. «Не прекословили». Ха! Как же! Ни мать, ни отец не приняли мою просьбу сразу, пока она не превратилась в безжалостный ультиматум. И как она могла посягнуть на святое – на готовку завтраков с Морной? Разумеется, ведь наша добродушная кухарка заменяла мне мать.

Почувствовав себя котёнком, которого ткнули в изодранную его когтями мебель, я насупилась и уже собралась до последнего отстаивать свою правоту, когда Розалинда подняла в воздух ладонь и уже более спокойно продолжила:

– Если ты хочешь знать, я нисколько не жалею о своём решении не рассказывать тебе о готовящемся маскараде вплоть до твоего приезда. Я же знала, что ты закатишь истерику в любом случае. Одно письмо ничего не изменило бы.

Я обиженно сверкнула взглядом.

– Разве я когда-либо закатывала истерики?

– А разве я когда-либо давала тебе для этого повод? – парировала она. – Клянусь, Эйла, Кембридж сделал тебя просто невыносимой. Хотя, будь здесь твой отец, ты была бы покладистой, как голодная кошка. И это несмотря на то, что он сделал.

Я ошарашенно вздохнула, а она кивнула в сторону тропинки и возобновила путь. Догнав её, я выпалила то, что яростно бурлило во мне с того самого момента, как я увидела это злосчастное платье в руках Шарлотт.

– Я не глупая девочка, мама, и я прекрасно знаю, для чего ты устраиваешь этот маскарад!

– О, неужели?

– Последний бал в нашем поместье проводился тогда, когда у отца на фабрике начались проблемы. В те дни ты тоже что-то напевала о «необходимости» и «тяжёлом годе», но ведь было очевидно, что истинная причина крылась в наличии у вас сразу двух незамужних дочерей. Разумеется, когда дела плохи, почему бы не показать нас миру в самом выгодном свете! Ты ведь всегда играла по-крупному, простые приёмы не для тебя – нужен выбор, огромный выбор неженатых снобов во фраках, получивших позолоченные приглашения с твоей печатью! Тогда это сразу сработало: у Шарлотт, наконец, появился ухажёр, который в случае их женитьбы не откажет в финансовой помощи новоиспеченным родственникам. Итак, осталось выполнить несложные арифметические махинации: каков будет ответ, если в условии задачи у нас имеется ещё одна незамужняя молодая девушка и грядущий бал-маскарад?