– А чё она на масло-то заветила? Дура! – дал оценку умственным способностям бабки Сусаньи один из мужиков. – Надо было на деньги…

Сплетни продолжались до тех пор, пока не женился старший правнук бабки Сусаньи.

Сноха стала жаловаться своим, что уж сильно плохо питаются в новой семье:

– Даже робятишкам молока не дают, только обрат. Сколько молока надоят, всё на сметану, а масло потом на базар… Шаньги картовные и то без сметаны.

– А змея огненного видела?

– Не видела я, – махнула рукой сноха, – никакого змея у них, ни огненного, ни простого!

– Видно, пустое люди про неё говорят… Вот в Пахомовой живёт бабка Полуфирья[30], так она не чета Сусанье – настоящая ведьма.

Многие в округе считали, что Полуфирья может на кого угодно напустить «резучку»[31] или «надеть хомут»[32].

«Было ж дело, – шептались меж собой кумушки, – изувечила девку… А за что? Ну повздорили, с кем не бывает, но зачем «резучку-то» насылать?»

И действительно, Полуфирья поссорилась со своей односельчанкой и испортила ей семнадцатилетнюю дочь Анну. Звали лекарок, лечили, наговаривали, подавали разные травы, но захворавшей становилось всё хуже. Отец больной девушки, Евграф Васильевич, в те поры жил исправно, лошади добрые у него были, вот и повёз свою единственную дочь в город в больницу. В санях по зимней дороге не тряско. Быстро доехали. Анне сделали операцию – оказался аппендицит.

В деревне все были поражены таким чудом:

– У Анюшки-то брюхо резано, а она жива осталась. Как это так? К чему брюхо резать, если резучка была напущена? Каку-то слепу кишку вырезали. Говорят, кожура от подсолнуха попала, от него и заболела.

– Да врут они все! Каки-то слепы кишки да здрячи? Где у них глаза-те?! Хто видел? Вот скотину колешь…

– То скотину… Ты, поди-ка, Устинья, человека не резала?! У ево всё по-другому… Только вот Анюшка-то ведь теперь хворая, как всё равно урод, куда она с резаным-то брюхом? Какая она теперя работница? Помается сколько да и умрёт… Вот как можно человека испортить, што и кишки повредились!

Анюшка скоро в больнице поправилась и как ни в чём не бывало приехала домой. Но к ней стали относиться как к тяжелобольной, не давали делать никакую работу. Когда после операции прошло более полумесяца, она побежала к подружкам. Те смотрели на неё с удивлением и боязнью, точно на выходца с того света. Никто не верил, что она здорова. Когда Анна выходила на улицу, женщины с состраданием смотрели ей вслед, перешёптываясь между собой: «Вот беда-то, молодая совсем, а не жилец. Как можно жить, если брюхо разрезано и кишки вынуты?»

Так и покатилось. Парни – те вообще сторонились её и близко не подходили. Дома, в горенке, без настоящей работы и подруг она затосковала. Но всего тяжелей девушке было то, что она любила одного паренька из своей же деревни, а он теперь при встрече смотрел на неё с такой жалостью, словно она вдруг лишилась рук и ног. Ведь до болезни какая это была любовь! А тут слухи пошли, что женится её милый…

Анка часто вспоминала их встречи, заверения любить друг друга всю жизнь, до гроба… «Видно, ничего не стоят его слова, – думала Анна с грустью. – Почему Андрей так легко отступил от своих слов, чуть только сделалось со мной несчастье? Ведь теперь-то я совершенно здорова. Хотя мать и отец всячески оберегают меня от работы, но я не сижу без дела, когда их нет дома, я и корову дою, и квашню мешу, и воду ношу, и не чувствую никакой боли в животе. Как же так? Где справедливость? Если бы я переболела тифом или даже оспой – и то бы ко мне так не относились… А тут… Только и разговору у всех: «Анка – порченая».