– Я уж всяко прикидывал, – закончил разговор Перегрин, – продать своё пожительство[10]– большого ума не надо… вон сколько теперь вятских к нам едет. Да ведь они, вятские, недаром – «люди хватские», не нам чета: и денежные, и мастеровые – кто пимокат, кто портной… Зыряне[11] вот тоже… Каждый не одно ремесло знает!
Панфил принял окончательное решение – перебираться на хутор. Уборка хлебов из-за зарядившей непогоды шла плохо. Жнецам приходилось работать и в моросящий бусенец[12], и даже в проливной дождь. Полёглый хлеб прорастал на разбухшей от влаги земле, ноги вязли в грязи. Когда с уборкой, наконец, управились, Панфил с ребятами поехали рубить лес и строить на месте будущего хутора новое жильё.
Красный лес новосёлам был отведён неподалёку, в Пахомовском бору. Для начала срубили небольшую конюшню, внутри сколотили нары, поставили железную печку. Стали жить и помаленьку строиться дальше.
В мае 1925 года семья Панфила уехала из Харлово, продав пожительство приезжему – вятскому пимокату Павлу Ивановичу Гоголеву.
Когда читатель станет знакомиться с главами повествования о годах моего детства и юности, пусть помнит: своими воспоминаниями с ним делятся сразу два человека. Один – это пятилетняя сельская и хуторская девчушка-несмышлёныш из далекого, не всегда радостного, но милого прошлого. Другой – чуть ли не через век возникший из этого прошлого, много повидавший и многое переживший на девятом десятке лет жизни человек.
«Картинки» детства и юности, запечатлённые в моей памяти с почти фотографической точностью, конечно, дополнены многолетним их осмыслением и моими раздумьями в течение всего жизненного пути.
Автор
Картинки детства
…Самая первая картинка детства, сохранённая в моей памяти: большой, только что поставленный дом – из пазов ещё торчат мох и пакля. А за стеной, за большими столами идёт пир горой. Уйма весёлого пьяного народа; незнакомые лица, шум, смех. Во дворе с широкими бревенчатыми воротами и высоким заплотом[13] поют и пляшут.
Все люди очень большие, прямо-таки огромные… Какая-то женщина с добрым весёлым лицом берёт со стола конфету в бумажке и протягивает мне. Я кладу конфету в рот вместе с бумажкой, но тут бородатый мужик показывает мне пальцами «козу», я с перепугу реву, и меня уносят чьи-то ласковые руки…
Когда я, немного повзрослев, рассказала домашним об этой памятной картинке детства, мне объяснили, что на «картинке» этой запечатлелся один из июньских дней 1927 года, когда наша семья праздновала влазины[14].
До того наша семья жила в маленькой, на три окна, избушке. Новый дом был поставлен ближе к дороге, оттеснив избушку в глубь двора. К ней были пристроены большие сени, которые соединялись c амбаром берестяной крышей. Чуть позже на подворье появились большой сарай, ворота в огород и пригон для скота, который год от года надстраивался и улучшался.
Второй «оттиск» моей памяти… Большой праздник, должно быть, Троица[15]. Меня одевают в новое, в чёрный мелкий горошек, платье с оборкой, повязывают платком. Родители мои – тоже нарядные: мать в чёрной юбке, бордовой шерстяной кофточке, в высоких ботинках с застёжками. На голове – вязаная ажурная косынка. Отец – в коричневой косоворотке, чёрных суконных брюках и хромовых сапогах. Во дворе стоит запряжённая в коробок[16] лошадь. Отец берёт меня, поднимает – даже дух захватывает – высоко-высоко и садит в повозку на заднее сиденье, рядом с мамой.
Я ликую, что меня взяли с собой да ещё прокатят на лошади. Может, меня и раньше возили в коробке, но я не запомнила. А теперь – совсем другое дело: я начинаю осознавать окружающий мир, как будто я до этого долго-долго спала и, наконец, проснулась. Мне всё кажется большим, огромным и красивым.