Отец расцеловался со всеми, помолился на образа и вышел.

Рыжко уже стоял во дворе, запряжённый в дровни с коробом, в котором лежала котомка с подорожниками.

…Каин Овчинников с приспешниками продолжал бесчинствовать в Калиновке. Век мне не забыть этих горьких для нашей семьи дней!

Сначала из амбара выгребли весь хлеб – зерно и муку. Потом пришли за скотиной.

Мама, не помня себя, с железными вилами встала перед ватагой мужиков:

– Душегубы! Ироды окаянные, куда стельну-то корову в такой мороз гнать?! Ей же вот-вот телиться!

– Брось-ка вилы, тётка Парасковья! Не машись напрасно! – глумливо переглядываясь, заржали грабители. – Вон амбар-то, затворим тебя, чтоб опамятовалась!

Мужики втроём отобрали у мамы вилы и толкнули её на кучу навоза.

– Здесь тебе самое место, – сквозь зубы процедил один из них.

После грабежа у нас осталась одна чудом сохранившаяся курица, пёс Мальчик да кошка Муся…

Богословский завод от Ирбита далеко. Калиновцы долго топтались на станции, ждали своей очереди погрузиться в вагоны. Для себя были продукты у каждого, взятые из дома, а вот с лошадьми – дело хуже.

Вся привокзальная площадь была забита зимогорами[82]. Мужики бегали, кричали, требовали для лошадей корма.

– Фуража не присылают, где я его возьму?! – кричал обозлённый начальник отправки.

Наконец, дали вагоны, погрузились. Ехали в теплушках. В дороге ухаживали за лошадьми, получали на станциях смёрзшиеся тюки прессованного сена. «Если таким сеном и дальше снабжать нас будут, много не наробим, заморим лошадей», – переживали мужики.

Но вот и Богословский завод, на станции такое же столпотворение, как и в Ирбите. Прибыли эшелоны с юга – привезли раскулаченных.

Исхудалые женщины с грудными детьми протягивают руки:

– Подайте, Христа ради, с голоду пухнем.

«Что же это такое? – с состраданием смотрел на голодающих Панфил. – Что за бедствие народное? Это ещё похуже, чем голодный 1921 год. Тогда хоть засуха да неурожай по всей стране. Да и то, если бы умно да по-хозяйски поступить, можно было прокормить народ. В этом году и урожай не так уж плох, а русский народ всё мрёт и мрёт с голоду».

Лесосека, куда отправили наших лесорубов, находилась на берегу реки Вагран[83], недалеко от железнодорожной станции.

– Вот вам жильё, подремонтируйте, приберитесь и живите, другого не имеем, – сказал десятник, показывая рукой в сторону трёх длинных приземистых строений, похожих на конюшни.

Окна в бараках были маленькие, как в бане. Стёкла местами были выбиты, а пробоины заткнуты грязными тряпками. На всю длину мрачного полутёмного помещения тянулись грязные нары, часть из которых были уже заняты – на нестроганых досках сидели, лежали уставшие мужики.

Для лошадей условия были ещё хуже. Завалившийся набок навес никак не мог защитить их от ветра и мороза.

Полную противоположность баракам представляли видневшиеся на расстоянии с полверсты добротные дома, в которых жило начальство, руководившее работами по заготовке древесины.

В первую очередь калиновцы решили утеплить стойла. Дотемна рубили ельник, возили и стоймя ставили в несколько рядов, получилось что-то вроде стен, которые не пропускали пронизывающий холодный ветер. Потом, когда лошади были накормлены, принялись за своё жильё. Вымели мусор. Даже вымыли нары и пол, а утром на костре нагрели воду, разогрели смёрзшуюся, как камень, глину и переложили заново полуразвалившуюся печь.

Вскоре наши новосёлы приступили к своим прямым обязанностям. Десятники давали распоряжения: куда, какой лес отвозить. Деловую древесину отправляли сразу, а отходы складывали в большие штабеля. Тяжёлые лиственничные стволы грузили отдельно.