– Я очень боюсь молнии, – сказала Мэтти, – обними меня.

Немного растерянно я обнял её, мокрую и дрожащую. Капельки воды упали с её шляпки мне на лицо. Мы смотрели друг другу в глаза, и она первой поцеловала меня. Та божественная страсть, которую обычно называют грехом, не имела ничего общего с земными чувствами. Та близость, которая произошла между нами, стала для меня эталоном на всю оставшуюся жизнь. Очнулись мы, когда яркий луч солнца уже пробрался через оконце. Дождь закончился так же внезапно, как и начался́, опять запели птицы. Сложилось такое впечатление, как будто гроза специально пришла, чтоб загнать нас в этот сарай. Эта была только наша гроза и ничья другая. Ни до, ни после нам не было так хорошо, как на этом сеновале.

Вернувшись в Баден-Баден, Мэтти заболела. Это было похоже на обычное отравление, и я предложил послать за врачом, но она наотрез отказалась: «Ничего страшного, денёк полежу, всё пройдёт». На следующий день самочувствие не улучшилось. Я всё же отправил за доктором. Низенький старичок с дежурным саквояжем пришёл незамедлительно. Он провёл в спальне около получаса; выйдя оттуда в приподнятом настроении, прошёл в ванную комнату, чтобы вымыть руки.

– Что-то серьёзное, доктор? – спросил я, подавая ему полотенце.

– Да, – ответил он, улыбаясь, – серьёзнее не бывает. Недель девять–десять, я думаю. Мой милый князь, я Вас поздравляю, скоро Вы станете отцом.

Эта новость ввела меня в ступор. Я ожидал чего угодно, но только не этого. Сам ещё ребёнок, вырвавшийся из маминых рук и не успевший до конца насладиться всеми вкусами и запахами свободы, я не представлял себя в роли отца. А реакцией мамы на эту новость мог быть и сердечный приступ. А если бы был жив отец, последствия были бы непредсказуемы. До обеда я так и не зашёл в спальню к Мэтти, а просидел в зале у окна, задавая себе один-единственный вопрос: «Что делать?»

К обеду она вышла в зелёном платье, в том, в котором я увидел её впервые на концерте Рахманинова. Бледность лица, немного растерянный взгляд выдавали безысходность сложившейся ситуации. Никто из нас не проронил ни слова. К супу Мэтти не притронулась, и только после смены блюд не спеша взяла столовые приборы.

– Может быть, ты мне объяснишь, – сказал я спокойно, – почему эту новость я узнаю от доктора, а не от тебя?

Она так же не спеша вернула приборы на место, опустив руки на колени. Выдержав короткую паузу, подняла глаза.

– Хорошо, – произнесла тихо, – наверное, пришло время всё объяснить. Мне девятнадцать лет. Через две недели исполнится двадцать, – она слегка улыбнулась предстоящему событию. – Единственная женщина, которая занималась моим воспитанием, была мама. Я её смутно помню. Она умерла, когда мне было шесть лет. Помню только, что она меня очень любила. Ты, наверное, ждёшь от меня каких-то дворянских грамот, титулов? Я дочь мельника, из маленькой польской провинции на границе с Австро-Венгрией. Извини за то, что разочаровала. С шести лет я уже должна была уметь убирать, стирать, готовить, следить за скотом. Ни гимназий, ни институтов я не кончала. Три класса деревенской школы, и то благодаря тому, что там преподавали «Закон божий». До семнадцати лет я не прочитала ни одного романа. В нашем доме была только религиозная литература, а там ничего не рассказывалось о беременности, и о том, как она протекает. Там говорилось только о беспорочном зачатии, поэтому я, как и ты, только сегодня узнала о том, что у нас будет ребёнок. – Она поправила себя. – У меня будет ребёнок.

Мой отец был строг, даже деспотичен. Фанатичный католик, который до сих пор верит в правоту инквизиции и готов жечь еретиков на кострах, уходя на работу, давал мне задания по дому и, открыв псалтырь, говорил, тыкая в него пальцем: «От сих до сих наизусть». Я целый день носилась по дому, стараясь выполнить все указания, и учила псалмы, а вечером он проверял и, если я хоть немного сбивалась, нещадно наказывал. Так продолжалось изо дня в день. В одиннадцать лет я не выдержала и сбежала из дому. Он нашёл меня, избил до полусмерти и посадил на цепь такой длины, чтоб до калитки доставала, но не дальше. Каждый раз, уходя на мельницу, пристёгивал меня к ней, как собачонку.