Душа поэта встрепенётся,

Как пробудившийся орёл.

Что бы поэт ни делал в повседневной жизни – это бодрствование не подлинное, это скорее сон, чем бодрствование:

Молчит его святая лира,

Душа вкушает сладкий сон.

Творческие сны начинают сниться поэту только тогда, когда поэт пробуждается от сна обыденной жизни. То же и у Цветаевой: творческое сновидение и есть подлинная реальность, подлинное бодрствование:

Мы спим – и вот, сквозь каменные плиты

Небесный гость в четыре лепестка.

Проблему – для кого писать Цветаева решала точно так же, как и Пушкин, минуя все решения, что могли ещё иметь место. «Писать для народа» – это требование было для неё бессмысленным. Пушкин говорил, что пишет для себя. Цветаева утверждала, что пишет для самой вещи, ради самой вещи: «Вещь, пока пишется – самоцель» («Поэт о критике»). Впрочем, это утверждение согласуется с утверждением Пушкина, что цель поэзии – поэзия. Конечно, как Пушкин, так и Цветаева хотели писать и для читателей, но только для вдумчивых читателей: «Не нужно торопить этих миллионов, приурочивать их именно к этому десятилетию или веку» («Поэт о критике»). Цветаева не надеялась, что будет понята современниками. Так же и Пушкин вовсе не ожидал, что при его жизни его творчество будет оценено читателями: И назовёт меня всяк сущий в ней язык. Это, разумеется, относится не к настоящему, а к отдалённому будущему. Что касается вдумчивого умного и проницательного читателя, его следовало бы воспитать, ибо восприятие и толкование поэзии есть дело трудное, и сложное, как и создание поэзии. Платон первый заговорил о тайне поэзии и о читателе: «Ведь поэзия по самой своей природе загадочна и не раскрывается первому встречному» [7, 136]. Загадочность есть неотъемлемое свойство поэзии. Похоже, что Цветаева не разделяет мысль Пушкина о том, что поэзия должна быть глуповата. Цветаева ближе мысль Платона о тайне поэзии, делающей её похожей на пророческие оракулы, которые надо уметь толковать. Цветаева, высоко оценивая лирику Б. Пастернака, прежде всего, подчёркивает в ней главное достоинство – тайнопись: «Пастернак, есть тайный шифр. Вы – сплошь шифрованы. Вы „безнадёжны“ для публики. <…> Вы переписка Пастернака с его Гением. (Что тут делать третьему, когда всё дело: вскрыв – скрыть!) <…> А есть другой мир, где Ваша тайнопись – детская пропись. Горние Вас читают, шутя» [4, 229]. Настоящий, вдумчивый читатель – со-творец поэта, т. к. ему приходится идти по следу поэта и воссоздавать то, что задумал поэт: «Книга должна быть исполнена читателем, как соната. Буквы – ноты. В воле читателя – осуществит или исказить» [3, 133]. Сближение поэзии с музыкой, букв с нотами не случайно. Цветаева, рассуждая о живописи, поэзии и музыке утверждает, что изобразительные искусства лишены загадочности, тайны, что они «грубы, точно берут за шиворот: гляди, вот я. Очевидность. Наглядность. <…> даже если человек картины не понял, то всё-таки видел – цветовые пятна <….> А стихи? Восемь буквенных строчек. А Музыка? Пришпиленные блохи нот. Никакой красоты, никакого подкупа. Меня нужно понять – либо меня нет» [3, 39]. Таким образом, по Цветаевой стихи есть зашифрованное письмо. Тот, кто умеет такие письма расшифровывать, тот и есть хороший читатель. Разумеется, не всем это под силу. Для того, чтобы читатель более-менее адекватно понял зашифрованный в стихотворении смысл, необходимы его читательское терпение, труд, эрудиция, высокий уровень образованности, умение анализировать и сопоставлять, готовность к нелёгкому труду. Всё это вместе и есть читательский талант, который столь же необходим, как и талант писательский. Труд читателя это труд человека тоже, как и поэта, одержимого. Здесь есть свой тип вдохновения, который ведёт к озарениям, догадкам, находкам. Работа читателя, если угодно, это исследовательский труд, поиск решения трудной задачи, где вкупе действуют разум и интуиция. Такая работа бывает, в конце концов, щедро вознаграждена радостью открытия, радостью сопереживания, радостью возвышения читателя до уровня горних, читающих поэта шутя. Чтение поэзии требует духовного напряжения. Об этом пишет в своей книге «Актуальность прекрасного» Г. Г. Гадамер: «Картину приходится „расшифровывать“ точно так же, как и текст» [8, 293]. У Платона Цветаева также заимствует образ крылатого поэта. В её лирике то и дело встречается этот образ: Что я поистине крылата Ты понял, спутник по беде! В поэте, по Цветаевой, всё крылато: за спиной – крылья, крылата душа, ноги, голос: Всем пророкочет голос мой крылатый… Воздух под ногой моей крылатой. Крылья – атрибут высших существ. У Платона в «Ионе» Сократ говорит: «Говорят же нам поэты, что они летают, как пчёлы, а приносят нам свои песни, собранные у медоносных источников в садах и рощах Муз. И они говорят правду: поэт – это существо лёгкое, крылатое и священное; и он может творить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и исступлённым и не будет в нём более рассудка; а пока у человека есть этот дар, он не способен творить и пророчествовать» [6, 377]. Бог делает поэтов своими слугами, чтобы через них говорить с человеком, утверждает Платон устами Сократа. Глядя на земную красоту, поэт припоминает красоту истинную, и окрыляется, и стремится взлететь – вот причина его исступлённости. Вдумчивый читатель, если он понимает поэта и правильно расшифровывает его произведения, тоже окрыляется и становится исступлённым. У Цветаевой поэт становится крылатым тоже в состоянии вдохновения, которое и есть исступление. Крылья возносят поэта ввысь, к истинной красоте, к идеальному миру. Туда же поэт увлекает за собою читателя. Поэт тем и отличается от обыкновенных людей, что, возносясь на крыльях вдохновения, способен в минуты экстатического подъёма созерцать прекрасное, идеальное: Ввысь – мой тайновидческий путь. В горнем мире идеальном мире Платона царствуют, как утверждает Цветаева, Умыслы (т. е. идеи, не воплотившиеся ещё на земле): «Умыслы – в мире дословном (дословесном) то же, что тайнопись в мире сём. Умысел можно передать только тайнописью» [3, 248]. Поэт лучше и легче припоминает то, что его душа перед рождением видела в горнем мире. Платон говорит, что знание это припоминание. Таким образом, Платон верил в предсуществование души. Цветаева выразила Платонову идею предсуществования души в стихотворении «Сивилла – младенцу»: