– Исчезните!

Вот единственное, что она сказала, развязав меня. А потом сама исчезла, поднявшись по лестнице. Я думал, что смогу поговорить с ней, еще раз попросить прощения, постараться объяснить свой поступок. Правда, для начала было бы не лишним и самому в этом разобраться. Но плевать на мои сомнительные объяснения, она все равно решительно не собиралась их слушать.

Вам случалось мечтать, чтобы время повернуло вспять и вы могли бы поступить по-другому в данной конкретной ситуации? Получить второй шанс? Именно это я и испытывал, причем впервые в жизни. Точно так же впервые моя бинарная система дала сбой. Впервые возникло чувство, что у меня изменилась линия рисунка, карандаш в последние дни движется более мягко, округло. Впервые маленькая девочка сказала мне, что я смешной. Говорят, устами младенца глаголет истина.

Впервые мне стыдно за, что я сделал. Shame on you, poor lonesome cowboy[10].

Тогда я написал Простите на листочках бумаги и расклеил повсюду, хотя мое правое запястье ныло так, что больно было даже ручку держать. Что уж говорить о лодыжках и коленях!

Уходя, я облегчился в канаву. Момент экстаза, глаза возведены к небу в поисках Большой Медведицы. В силу автоматизма самого действия мы просто не осознаем, что писать, по сути, довольно захватывающее удовольствие, прямо пропорциональное степени наполненности мочевого пузыря. Надо будет почаще терпеть.

Прежде чем сесть в машину, я немного прошелся, чтобы размять суставы и унять жгучие сожаления, рвущие грудь, а потом вернулся домой, как последний кретин, не зная, захочет ли она еще когда-нибудь со мной разговаривать. Исчезните! Хорошее предложение. Вновь обратиться в пыль, в прах и рассеяться по ветру, чтобы стать ничего не значащим отсутствием. Да и кому меня будет не хватать? Одна только Мадлен взгрустнет.

В эти выходные она показалась мне ослабевшей. С того момента, как она упала у себя на кухне, Мадлен тихо угасает. Я не хочу отправлять ее в дом престарелых. Ненавижу такие места, где складируют стариков в ожидании смерти, прикидываясь, будто доставляют им кучу радости всякими кружками рисования и праздничными карнавалами. Греми бубенчиками, дедок. И мамаша Люсьен, которая беспардонно пускает слюни, вместо того чтобы дудеть в рожок. Такие заведения высасывают, как вампиры, моральный дух своих подопечных и банковские счета их потомства. Во всяком случае, моего счета не хватит. Поэтому я нанял женщину из деревни, которая приходит утром, днем и вечером и берет на себя все повседневные хлопоты. Та самая пресловутая помощница по хозяйству, которая вцепилась мне в круп с жадным взором стервятника, готового спикировать на свою добычу и разодрать на кусочки, унося последние остатки ее добра. Кроме пианино. Вот его судебные приставы получат только через мой труп. Но до этого еще не дошло. И на сегодняшний день я сижу в Ариеже как раз для того, чтобы этого избежать.

Пусть я ей и не сын, и не внук, Мадлен была мне и матерью, и бабушкой. Уж это-то я должен для нее сделать…

По крайней мере, с ней не будут плохо обращаться. Я бы не вынес, если б после целой жизни, полной бед и жертв, чтобы меня вырастить, с ней бы грубо разговаривали, оставляли в собственной моче на целый день, а то и били. Я бы с ума сошел. Когда мне приходится сталкиваться с несправедливо причиненной болью, я готов все разнести. Самый большой разгром? В четвертом классе, в тот день, когда я зашел в кабинет физики и увидел Ахилла – он стоял в юбке на столе посреди класса, в слезах, вокруг толпились те, кто над ним издевался. Он был моим единственным другом. Все издевались надо мной, потому что я был плохо одет, а над ним – потому что он вел себя как девчонка. Они его прозвали Ахилл-на-шпильках. Он от этого страдал. Во-первых, чувствовал себя не таким, как другие, и это в том возрасте, когда принадлежность к группе представляется жизненной необходимостью, и к тому же его изводили целыми днями. Я тоже не принадлежал ни к одной группе. Мне было плохо со всеми, кроме него. Он был отзывчивым. Мы понимали друг друга. В тот день они зажали его в углу, стянули с него брюки и трусы и нацепили на него розовую клетчатую юбку. Ахилл смотрел на меня с грустью и мольбой, и это сработало, как спущенный курок. Как граната, из которой выдернули чеку. Я взорвался. Сначала я заехал головой в грудь тому, кто держал его брюки, и бросил их Ахиллу. Потом я все перебил. Трем преподавателям потребовалось пять минут, чтобы меня утихомирить. Столы и стулья перевернуты, приборы и бумаги валяются по всему классу, два стекла разбиты, кран свернут на сторону. И разумеется, виновники побиты.