«Сущность же, будучи одной и тождественной по числу, способна принимать противоположности; так, отдельный человек, будучи единым и одним и тем же, иногда бывает бледным, иногда смуглым, а также теплым и холодным, плохим и хорошим».
Можно ли сказать, что плохой человек противоположен хорошему? Да, но только если мы сравниваем их по моральному критерию. Но вот этот хороший человек не противоположен вот тому дурному – противоположны только два их конкретных качества. Если оба – мужчины, а мы решили сравнивать их не по нравственному, а по половому признаку, то этот хороший и тот дурной будут совпадать, а не различаться.
Примеры можно множить до бесконечности – суть останется прежней: ни у одной конкретной вещи нет противоположности. У качеств вот этой вещи – есть, а у нее самой – нет. Наш рассудок противится принятию этой истины, заставляя думать, что у всего есть «оборотная сторона». Но нет, первые сущие только вмещают «оборотные стороны», но сами по себе ничему не являются антитезой. Эту совершенно контринтуитивную истину и обнаружил Аристотель.
Парадокс нашего рассудка в том, зачастую нам проще мыслить в понятиях (в частности, в категориях противоположностей), чем мыслить сами вещи, эти вот вещи, а не их качества в соотнесении с качествами других вещей (или идей). В этом смысле, как мне кажется, можно сказать, что задолго до Гуссерля главный феноменологический принцип «назад к вещам» впервые был сформулирован именно Аристотелем.
11. К Аристотелю (2)
«В отношении деятельности опыт, по-видимому, ничем не отличается от искусства; мало того, мы видим, что имеющие опыт преуспевают больше, нежели те, кто обладает отвлеченным знанием, но не имеет опыта. Причина этого в том, что опыт есть знание единичного, а искусство – знание общего, всякое же действие и всякое изготовление относится к единичному. <…> Мы полагаем, что знание и понимание относятся больше к искусству, чем к опыту, и считаем владеющих каким-то искусством более мудрыми, чем имеющих опыт, <…> потому, что первые знают причину, а вторые нет. В самом деле, имеющие опыт знают „что“, но не знают „почему“; владеющие же искусством знают „почему“, т. е. знают причину. Поэтому мы и наставников в каждом деле почитаем больше <…>. Таким образом, наставники более мудры не благодаря умению действовать, а потому, что они обладают отвлеченным знанием и знают причины. Вообще признак знатока – способность научить, а потому мы считаем, что искусство в большей мере знание, нежели опыт, ибо владеющие искусством способны научить, а имеющие опыт не способны».
В самом начале «Метафизики» Аристотель выстраивает иерархию знания. На низший уровень он ставит опыт, на более высокий – искусство-ремесло-технику (τέχνη), а на третий, высший – первую философию (теологию), то есть знание всеобщих причин. Собственно, эта схема во многом определила теоретический характер средневековой науки – ведь опыту в иерархии Аристотеля отводилась самая скромная роль.
Вообще, взаимоотношения философии и опыта почти во все времена были, так сказать, «натянутыми». Ну казалось бы, что предпочесть – отвлеченное гипотетическое знание, опирающее лишь на умозаключения о божественном и космическом или реальный опыт? Нам, живущим в убеждении, что критерий истины – это практика, крайне трудно предпочесть первое второму. Мы бы скорее ответили, что важно и то, и другое – поскольку трудно строить метафизические конструкции без опоры на эмпирику. Но важность этой самой эмпирики была осознана достаточно поздно – только в Новое Время, а до того теория безусловно ценилась выше практики. Да и то, под практикой в качестве критерия истины и в Новое Время понимался не всякий опыт (experience), а только правильно, научно организованный (experiment).