Это очевидно, что художественное сознание Булгакова хорошо помнило тот библейский мотив, который вошел в него через осознание им пушкинского «Пророка» (1826). Художественное сознание Булгакова, все время стремящееся к переосмыслению творческого наследия Пушкина, не оставляло без внимания все важные детали поэтики этого демонического образа в творчестве Пушкина (как и в творчестве других русских и мировых классиков). Булгаков проводит также очень тонкие аллюзии с Достоевским, взявшим эпиграфом к своему роману «Бесы» строчки из пушкинского стихотворения «Бесы». И вот мы видим, как Воланд, бывший когда-то в своем далеком литературном прошлом мятежным ангелом («так давно, что не грешно и забыть»), «явился на перепутье» булгаковских героев – московских писателей.

Пролог на Патриарших. Булгаковскую сцену на Патриарших вполне можно рассматривать также как своеобразный пролог к дальнейшей мистерии, которая разворачивается в романе, – подобно «Прологу на небесах» у Гёте в «Фаусте». В Прологе на Патриарших у Булгакова мы не видим как конкретно «дьявол прилетел», чтобы «вырвать грешные языки» косноязычных массолитовцев Берлиоза и Бездомного, «празднословные и лукавые» (хотя мы можем видеть его покидающим Москву в конце романа, где автор показывает грандиозный «последний полет» дьявола Воланда). В последних эпизодах Воланд действительно предстает, если не шестикрылым Серафимом, то ангелом-рыцарем, черным ангелом – грозовым облаком, распростершимся над «вечным городом». Финальная сцена полета Воланда и его свиты действительно напоминает у Булгакова пушкинский «горних ангелов полет», открывшийся созерцанию Мастера и Маргариты, которые, можно сказать, прошли инициацию «мечом» и «кровавою десницей» Воланда.

В прологе на Патриарших (где Булгаков очеловечил Сатану, как это делали, впрочем, еще художники XVIII века), булгаковский Воланд (мятежный серафим в своем библейском прошлом) начинает вещать писателям величайшую историю, как и пушкинский шестикрылый серафим из «Пророка» («Перстами легкими как сон <…> Моих ушей коснулся он, – И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье»).

Здесь же заметим еще раз, что Воланд вещает ту самую величайшую историю, которая стала и сюжетом картины мастера Михайлова у Толстого в романе «Анна Каренина» – о пришествии мессии, суде Пилата, казни и предательстве его в Иерусалиме. По выражению мастера Толстого, эта история есть «величайшая тема, которая представляется искусству».

И эта же самая история звучит и из уст булгаковского Воланда как доподлинно ему известная. «Не приснилось ли мне все это?» – думает поэт Бездомный – почти как у Пушкина его поэт-пророк, который констатирует свое состояние при встрече с ангелом-серафимом с мечом и десницей тоже как состояние сна: «Перстами легкими как сон //Моих зениц коснулся он». По впечатлению булгаковских героев Берлиоза и Бездомного, эту историю (со сложно осознаваемым трансцендентным переходом в другую реальность), они тоже восприняли то ли как рассказанную им, то ли навеянную сном.

В общей концепции и поэтике «Мастера и Маргариты» эта история, рассказанная Воландом, связанная с темой «ожидания пророка» в Иерусалиме (поэтически зашифрованном в романе как Ершалаим), дана Булгаковым как многослойная реминисценция и трактуется в ее пушкинско-толстовско-достоевском ключе, поскольку она вполне рифмуется не только с темой судьбы пророка в пушкинскую эпоху, но и в последующие времена русской истории, а если взять во внимание судьбу булгаковского Мастера, то она актуальна и для современной Булгакову советской эпохи.