Но позвольте мне закрыть эту часть моей истории. В это время, называемое в море «собачьей вахтой» (между четырьмя и восемью вечера), моряки бывают довольно живыми и игривыми. Эта приподнятость в настроении сохраняется и в первом из длинных «ночных часов»; но по их окончании, в «восемь склянок» (полночь), устанавливается тишина; если вы слышите голос, то это не голос херувимов: все восклицания – ругательства.
В восьмые склянки моряки на палубе, где теперь их заботы становятся минимальными, выползают из своих спальных мест в старых обезьяньих жакетах, или из канатных катушек, и бредут к своим гамакам, почти без прерывания своих дрём и мечтаний, в то время как бездельники из кубрика лениво поднимаются по лестнице, чтобы возобновить свою дремоту на свежем воздухе.
По этим же причинам безлунная морская полночь предполагалась только как время побега. Следовательно, мы провели целый день почти без работы; в ожидании ночи, пока не взошла звезда «часов четвёртой шлюпки», к которой мы принадлежали, и вызвала бы на палубе богатые события в восьмые склянки.
Но двадцать четыре часа проскальзывают быстро; «Старболинс на палубе, склянок не слышно», и меня начала беспокоить собственная дремота.
Я вылезу из своего гамака и буду раскуривать мою трубку. Но лампа на баке догорела. Старый морской волк что-то бормочет об акулах во сне. Ярл и наш одинокий часовой-сообщник нащупывают брюки. Слышны только жужжание паруса наверху, стук волн о борт и глубокое дыхание погружённых в сновидения моряков вокруг.
Глава VII
Пауза
Старый добрый «Арктурион»! Словно мать, он так часто укачивал меня в своём дубовом сердце, что я с огорчением говорю о том, как я покинул его посреди океана. Вдали от дома этот языческий лепет пёстрой команды из множества островитян прокатывается эхом через ваш христианский мир и, должно быть, ужесточает облик любой ведьмы.
Старое судно! Где теперь этот одинокий парусный призрак? От крепкого «Арктуриона» никакой весточки никогда не долетало с того самого тёмного часа, когда мы достали из него фатальные вёсла. Сгубили ли его водовороты во время бури под крик чаек, не знает ни один смертный. Погрузилось ли оно тихо, лишённое посторонней помощи, в спокойные глубины того летнего моря, убитое безжалостным лезвием меч-рыбы? Такие вещи случаются. Или была у него лучшая судьба? Был ли он внезапно поражён каким-либо взрывом при стоящих штормовых парусах, имея рулевого на вахте и каждого моряка на своём посту; погрузился ли стремительно он при стоящем на вахтах экипаже вдали от бури?
Но все предположения тщетны. Как очень старый корабль, он, возможно, утонул или напоролся на некий предательский риф; но как далеко он сумел зайти, неизвестно, его судьба – тайна.
Просите, Небеса, дух того потерянного судна, пересекающего границы в мистических туманах полуночных бурь, – как думают старые моряки о пропавших судах – которое никогда, возможно, не окажется снова на волнах. Оно может мирно отдыхать на дне моря, и сладок сон моих товарищей по плаванию на самой большой глубине моря, куда даже блуждающие акулы не заплывают в поисках своей добычи.
Оставляя «Арктурион», Ярл и я подсознательно уклонились от пути в морскую могилу. Мы слышим о чудесных избавлениях. Случилось ли оно? Но жизнь сладка ко всем, смерть же приходит как тяжёлое испытание. И сам я почти всегда испытываю желание повиниться в том, что я избежал судьбы моих товарищей по плаванию, которые как будто пали смертью героев, постыдившихся избежать резни в Фермопилах.
Хотя я не могу подавить дрожь, когда думаю о конце моего старого судна, мне кажется невозможным вообразить, что наше бегство с него, вероятно, способствовало его исчезновению. Однако я надеюсь на Небеса, что «Арктурион» всё же остался плавать: это даёт мне веру, что я всё же прошагаю по знакомой палубе.