В общем, все шутки Леонида Кузьмича были злые. В объединении никто не любил его за грубость и невоспитанность, стремление унизить, за жестокие шутки. За глаза называли его Марабу за скверный характер и длинноносость, хотя признавали, что он довольно сильный производственник. Он и впрямь был похож на эту большеголовую и носатую африканскую птицу, особенно в профиль.

Но больше всего на свете Марабу любил убивать мух. Гораздо сильнее, чем унижать людей, шутить злые шутки, кувыркание в кровати с женой и обжорство – всё, вместе взятое. Откуда взялась эта блажь, даже его мать не помнила. Вполне возможно, передалась по наследству от какого-то родственника-садиста. Марабу ненавидел мух лютой ненавистью, этих безмозглых тварей, рассадников заразы, совершенно не нужных природе существ. И был убеждён, что им не место на земле. Бил мух с малолетства, как только открыл свои маленькие круглые, уже тогда со злым прищуром, глазки. Сначала пытался шлёпать их розовой младенческой ладошкой, иногда случайно попадая по ним, потом, когда подрос, бил мух резинкой от трусов; затем, по мере взросления, размазывал по стенкам газетой, а последние пятнадцать лет убивал исключительно мухобойкой. При этом испытывал ни с чем не сравнимое, необыкновенное, неземное наслаждение, как будто в блаженстве парил над землёй в тёплых лучах утреннего ласкового солнышка. За долгие годы Марабу перебил их великое множество – многие сотни тысяч, а может, даже и миллионы. Хлопал мух, где только можно: и дома, и на работе, и на улице, и в общественных местах, даже украдкой в министерстве, куда приезжал по делам. Иногда, под настроение, ловил мух рукой, привязывал к их тельцам тонкую длинную нитку и с удовольствием наблюдал за полётом, как авиамоделист наблюдает за своим самолётиком. Когда Марабу надоедало это занятие, он отрывал насекомым крылья и отпускал на все четыре стороны, с радостью думая, как они будут мучиться без воды и пищи и умирать медленной смертью. Поздней осенью, зимой и ранней весной, когда мух не было, Марабу разводил дома дрозофил, делая для них из варенья и дрожжей брагу. Мушки эти были такие малюсенькие, что ему приходилось надевать очки или использовать лупу, чтобы не промахнуться. Удовольствие от их битья было маленькое, как и сами мушки, но всё-таки с помощью дрозофил Марабу кое-как переживал трудные для себя времена. А когда приходила весна и на смену мухам-лилипутам прилетали мухи обычных размеров, радовался, как ребёнок, и неизменно пускал слезу от избытка чувств, убивая первую весеннюю шестиногую ласточку.

В мир иной Марабу отправлял мух самодельной мухобойкой, с которой никогда не расставался. Чтобы она умещалась во внутреннем кармане пиджака, сделал компактной. Ручка мухобойки была из раздвижной телескопической антенны, а бойка – из резины от велосипедной камеры. Свою красавицу Марабу очень любил, иногда до помутнения взора от слёз. Холил её и лелеял, как самый главный и дорогой сердцу предмет в своей жизни, часто мыл и протирал специальной фланелевой тряпочкой, буквально сдувал с неё пылинки, поминутно любовался ею, приближая к глазам или отдаляя. Даже разговаривал с любимой хлопушкой как с живым разумным существом и всегда спал с ней, кладя под подушку.

На людях он старался не проявлять эту странную страсть, хотя на работе, да и в городе все про неё знали и, смеясь, говорили избитую фразу: «Что взять с больного, кроме анализов…»

Изо дня в день, из года в год хлопал Марабу мух и искренне думал, что будет услаждаться убийством до последнего вздоха.

– Здорово, корова, привет от быка! – весело поздоровался он с симпатичной секретаршей Олей, когда приехал на работу, и прошёл в свой кабинет.