– Я ничего такого не рассказывала! Он пришел и сказал, что будет у меня жить. Он так решил. И принес розу, больше похожую на бутон астры. Вот и всё!

– И ты, так сказать, влюбилась?

– Нет. В него невозможно влюбиться. Он не такой. Он похож на изможденного голодом рахитичного эфиопа.

– Тысяча троллей и бутылка рома! Ты рехнулась?

– Сама увидишь. Ой-ой!

Что-то громыхнуло и бултыхнулось в ванной комнате. Грета уронила телефон и кинулась туда со всех ног.

– Ты чего, Ганс?

Он молчал, и она принялась трясти ручку.

– Никому не позволю! Не смей! Я – личность! Я вымоюсь сам! —грозно закричал оттуда Ганс.

Грета вернулась к телефону.

– Прости, Клар. В ванной что-то громыхнуло. Я думала, это Ганс утонул.

– А как учёба? – Клара решила сменить тему. – Есть крендели симпатичные?

– Конечно! Но я не смогла сегодня туда пойти. Утром у Ганса болела голова. Надо было менять компрессы. Но завтра я пойду обязательно, пусть даже у него болит голова…

– Так ты будешь на Скверной площади в полвосьмого?

– А можно мне его с собой взять?

– Конечно. Любопытно взглянуть на чудо заморское. Только Марк опять потеряет смычок…

– У меня нет выхода, понимаешь? Если оставить Ганса дома, он будет плакать… Ну пока. Кажется, он идёт.

Ганс показался в комнате, завернутый в большой махровый розовый Гретин халат.

– Почему босиком? – Грета кинулась искать носки.

– Постой, я должен показать тебе кое-что неважное.

Ганс повел Грету в ванную и продемонстрировал обломки раковины.

– Эта раковина сама упала. А я в этом доме пока еще ничего не сломал.

– Да-да, она мне совсем не нравилась, – вздохнула Грета.

Она уселась перед трюмо и принялась расчесывать волосы. Посмотреть на себя в зеркало – единственное утешение. Если бы на свете не было зеркал, пришлось бы пить валерианку или ещё что-нибудь выдумывать. Через пять минут Грета уже заулыбалась, забыла все неприятности, и уже воображала себе, как Марк в смокинге подходит, кланяется и целует ей руку – архаичный жест, который идёт только виолончелисту с бабочкой. Он улыбается. Улыбка у него такая ясная, что ее можно читать, как письмо, как четко сформулированную мысль – если приветствие – то нежнейшее, если ирония – то презабавная, если грусть – это вылитый Пьеро…

– Ты куда-то собираешься? – из-за семи морей донесся голос «заморского чуда».

– Да, на концерт.

– Но я не хочу на концерт. Мне и так хорошо, – Ганс, разлегшись на шиповниковом покрывале Греты, смотрел видео.

– Тогда не ходи.

– Я не хочу оставаться один.

– Но я должна идти, я обещала, – почему-то стала оправдываться Грета, – понимаешь, это брат моей подруги будет играть…

– Мало ли! Жена друга дяди брата. Я есть хочу. Тебе безразлично?

– Неужели нельзя развернуть события ко всеобщему удовольствию? И поесть, и на концерт сходить?

– Я не хочу.

– Чего ты не хочешь?

– Ничего не хочу, – сказал Ганс уже не капризным, но просто злым голосом.

– Как же я могу тебе помочь, если ты сам не знаешь чего хочешь?

– Ты женщина и должна знать. Иначе зачем я вообще здесь нахожусь?

Грета хотела ответить, что она не знает, зачем, но вовремя спохватилась – Ганс оскорбится, и ей придётся его утешать – и промолчала.

– Ведь не ради этих покрывал, телевизора и апельсинового сока! Если хочешь знать, из-за тебя я лишился общества моего лучшего друга Жоржа, – недовольно пробурчал Ганс.

У него были чрезвычайно сложные отношения с носками. Он сидел, смотрел на них и размышлял, какой надеть сначала и на какую ногу.

В результате Грета с Гансом опоздали, Марк уже вышел на сцену, златокудрая девушка-конферансье представляла его.

Клара сидела в первом ряду рядом с Карлом. При виде Греты она встрепенулась, всплеснула руками, вскочила, подбежала и обняла ее. И это несмотря на строгость и образованность златокудрой на сцене! Карлсон выглядел хорошо и в концертном зале. Его облик дышал свежестью, юностью, неиспорченностью. А у Клары лицо ясное и улыбчивое, как луна. Марк…