Внезапно Таня поглядела прямо на Тураева, сидящего сбоку на своем незавидном откидном сиденье. И он, освещенный люстрой, ответил на ее взгляд – так что даже пальцы рук у него похолодели и дрожь прошла по спине.

Возникла пауза. Певица на миг словно замерла, потом быстро подошла к дирижеру оркестра, расположившегося на сцене, и о чем-то попросила. Тот поморщился, но все же сделал знак оркестру. Зашелестели ноты. Таня Алябьева отнесла за кулисы микрофон, вернулась на сцену и объявила, что будет петь «Письмо Татьяны» из оперы «Евгений Онегин».

Зрители бурно захлопали. Им, в сущности, было все равно, что она будет петь. Они пришли на зрелище, где пение было вещью второстепенной. Главное – сама Алябьева и возможность сказать знакомым, что присутствовали на ее выступлении. Ничего особенного. Но эффектна. Или – не эффектна, но нечто особенное.

Однако Тураев заволновался. Что еще за «Письмо Татьяны»? В этом зале? Для этой публики? После пританцовываний и завываний? Да и сам выбор его смущал. Не слишком ли банально, запето, давно известно? Он готов был бежать из зала и чудом усидел.

Начала она плохо. Совсем так, как учили в Московской или в какой-нибудь другой консерватории, – красивый звук, ощущение легкости и текучести голоса, точно спетые ноты. Разве этого мало? Но стоило ли для этого, для этого?..

В какой-то момент он перестал рассуждать, злиться, взвешивать. Он не заметил, как его захватило и понесло. И он словно впервые ощутил всю неслыханность и невозможность такой доверчивости и такого простодушия. Ловил каждый звук, каждую интонацию…

Закончив, Таня быстро юркнула в кулису. Зал взревел, и прежний особнячок наверняка бы рухнул, а этот, обновленный, чудом устоял. Алябьева вышла и пропела нечто бравурное из какой-то всем известной оперетки, впрочем очень миленькое. Хотелось подпевать. Ей аккомпанировали аккордеонисты, демонстрируя виртуозную технику.

Тураев отключился. Он думал, что раздвоенность Тани Алябьевой отчасти сродни его собственной. Он тоже как-то потерялся в новой жизни, не знает, что принять, что отбросить. Но у нее это достигло каких-то чудовищных размеров, надлома. О «Письме Татьяны», спетом словно специально для него, он старался не думать. Скорее всего – это какие-то его собственные фантазии, обман чувств…

Зрители расходились. Тураев зачем-то медлил, стоял у стены, опустив голову.

– Иван?

Визгливый женский голос его окликнул. Он поднял глаза и увидел, что к нему приближается особа с золотым обручем в волосах и в золотых брюках, похожих на восточные шальвары. Блеск наряда настолько затмевал ее внешность, что ему сначала показалось, что у дамы вовсе нет лица, и только приглядевшись, он обнаружил мелкие, хищные черты, ничего ему не говорящие. Оказалось, что это его бывшая однокурсница. Но и в далекие студенческие годы он все время путал ее с подружкой.

– Ты где?

Бывшая однокурсница с любопытством покосилась на его футболку с заклепками, на ковбойскую шляпу в руке.

– Я?..

Действительно, где он? Но тут до него дошел простой смысл вопроса.

– …В музее…

– Где же тебе еще и быть!

Бывшая однокурсница громко расхохоталась и быстро огляделась по сторонам.

– А я в банке. И муж в банке. Оба оказались в одной банке! Как таракашки!

Она еще громче расхохоталась и снова огляделась.

– Двое детей. Может, тебя подвезти? Мы на двух машинах. Муж из офиса, я из дома.

– Что?.. Из дома?..

Он ничего почти не слышал и не понимал. Но и у этой блестевшей обручем и шальварами дамы интуиция оказалась не хуже, чем у Мамедыча. Или это было какое-то звериное чутье на возможную «поживу»?