А над Верховным Советом и над всем, чему еще предстоит пасть, как бы витает черный ворон светского заговора. Пройдет время, и по скотомогильнику, деловито пересчитывая кости, будет бродить эта зловещая птица, символизирующая главный признак идущей под уклон тысячелетия эпохи.

Ежели Коржаков умел молчать, то стены этого делать не могли. И весть о готовившейся акции по посягательству на Верховный Совет дошла сперва до ближнего окружения Ельцина, потом и дальше.

Первым молчания не выдержал Грачев.

– Ну что мы можем сделать? – вскричал он, оставшись наедине с Филатовым и Черномырдиным. – Ведь у меня все войска на картошке. Но как ему сказать?

Оба собеседника поняли, что «он» – это конечно же президент.

– А если отговорить?

Сергей Александрович с надеждой бросил взор на Черномырдина. Все же тот председатель правительства, а не халам-балам.

Виктор Степанович присупил брови.

Он давно понял, что ему уготована роль божества, на которое молятся только в уме. Вслух никто не может произнести, что он есть, пока существует на земле Всенародно Избранный.

– Я думаю, что убедить его невозможно.

И все же Филатов решил попробовать.

Как никто другой Сергей Александрович, конечно же, попал не в ту свору. Много разных пакостей пришлось выдержать ему, когда над ним горным орлом висел Хасбулатов, и вот теперь, словно сапсан, когтит его Ельцин.

Борис Николаевич выслушал его с заносчивым отстранением, потом спросил:

– Я не понимаю, откуда весь этот испуг?

Филатову хотелось крикнуть, что это вовсе не испуг, а здравый смысл. Чтобы хоть какой-то компромисс, чтобы отойти от фатального. Ибо организованное упрощение – это конец всему. Грачев боится сказать, что не готов задействовать войска, хотя жизнерадостно утверждает, что все в порядке и ажуре.

Но Сергей Александрович ничего этого не сказал, преклонив свою седую голову, вышел от шефа.

И еще об одном умолчал Сергей Александрович: Ельцина активно подставляют хотя бы потому, что два министра – обороны и внутренних дел – не собираются взаимодействовать, перекладывая долю риска друг на друга.

Барские привычки заедают как ничто другое. Потому в такой напряженный момент все же выехали на охоту.

Потолок в домике был бугроват, зато пол ровен. Хороший пол. Добротный. Сучки и задоринки уступили полировке. Склизкий пол. А вот потолок – шершав. И шуршав тоже. Как лист наждачной бумаги.

Косач вышел оттуда, откуда торчали мослы сухостойных отломков. По всему было видно, и толикой не делился он тем, что добывал.

– Ну вот он, неорганизованный материал, – тихо сказал Коржаков, имея в виду косача, который не ко времени появился на оленьей тропе.

Но уже шло перерастание здравого смысла в азарт. Тут уже не действовали никакие законы. Стрелялось по всему, что только шевелилось.

Борис Николаевич нажал курок, по его спине пробежала судорога отдачи, и тут же слитно, как это было всегда, раздалось еще три выстрела. Это добили секача егеря.

И Ельцин, наверно, об этом догадывался, потому как не подошел к сраженному условно им животному, а медленно двинулся в сторону охотничьего домика, услышав за спиной чью-то фразу:

– Каждый диктатор начинает с погрома культуры.

Он передернул плечами. Да, он не обладатель международной вежливости, и эстетика для него не больше как печальный обвинитель искусства. Хотя понимал, что художественное повторение скучно уже в своей сути, ибо противополагает поэзию самой низменной прозе.

Понял он и другое, что за его спиной существует целая система знаков, и аналогом диалога безмолвия является организованное упрощение речи, этот антиязык, культурный плевок в тряпочку.