Однако научное представление о событии выражения может страдать ощутимой неполнотой: в ряде случаев интерес экспериментаторов не распространяется дальше контуров человеческого тела, а в понимании рабочих механизмов процесса наблюдаются разногласия. Самое яркое из них – противоречивое толкование взаимосвязи между эмоцией-фактом и ее внешним выражением. Одни ученые доказывают, что большинство эмоций, кроме аффектов, не оказывают непосредственного влияния на деятельность индивида и контролируются сознанием [Рейнковский 1979: 52 и сл.], другие отказывают манифестации в доверии [Ваганов 1994: 6], третьи выстраивают теорию на утверждении стихийности внешних реакций, запрограммированных подсознанием и не поддающихся самоконтролю [Панасюк 1998].

Примем теперь философский взгляд на предмет нашего исследования, что поможет по-новому осмыслить данные, добытые естественными и гуманитарными науками, и выявит перспективы его лингвистического анализа.

А.Ф. Лосев, вводя понятие «живой человек» и ставя вопрос о соотношении внешнего и внутреннего, утверждает единственный способ познания сущности каждого конкретного человека через внешность. Позволю себе процитировать размышления философа ввиду их важности для аналитической части работы: «Что вы называете … живым человеком? Вы … можете сказать: я ничего не знаю, что творится в душе этого человека; я вообще ничего не могу знать; я знаю только его внешность, глаза, нос, рот, уши, ноги и пр.; я знаю только это и никакой сущности этого человека я не знаю. Такое рассуждение, простите, вздорно. Если бы вы действительно, реально так переживали человека, как вы его описываете, то чем бы отличалось ваше отношение к этому человеку от вашего отношения к восковой фигуре, точь-в-точь копирующей этого человека? Как бы мы ни ограничивали своих познаний, но поскольку мы, живые люди, имеем общение с живым человеком, мы знаем его с гораздо более внутренней стороны, чем внешность. Мы чувствуем в нем этот скрытый и никогда не проявляемый до конца апофатический момент, который вечно оживляет этого человека, посылает из глубин его сущности наверх, на внешность, все новые и новые смысловые энергии. И только благодаря этому человек, с которым мы общаемся, подлинно живой человек, а не статуя и не мумия … Любить, ненавидеть, презирать, уважать и т.д. можно только то, в чем есть нерастворимая и неразложимая жизненная основа, упорно и настойчиво утверждающая себя позади всех больших и малых, закономерных и случайных проявлений. Лицо человека есть именно этот живой смысл и живая сущность, в одинаковых очертаниях являющая все новые и новые свои возможности, и только с таким лицом и можно иметь живое общение как с человеческим» [Лосев 1990: 150–151].

Согласуется с вышесказанным мысль А. Бергсона, которую он публикует в трактате «Смех», обдумывая природу комического: «Какова бы ни была доктрина, которой придерживается наш ум, наше воображение имеет свою вполне определенную философию: в каждой форме человеческого тела оно видит усилие души, обрабатывающей материю, – души бесконечно гибкой, вечно подвижной, свободной от действия закона тяготения … Некоторую долю своей окрыленной легкости душа сообщает телу, которое она одухотворяет» [Бергсон 1992: 25]. (Заметим в скобках, что подобные представления противоречат одной из особенностей эпической картины мира, состоящей в отсутствии интереса к изображению и анализу внутреннего мира личности [Гвоздецкая 1991: 140].)

В отличие от антропоцентрического взгляда на объект, открытого в предыдущих цитатах, П. Рикёр, ставящий на идеи философской герменевтики, в статье «Герменевтика и метод социальных наук» смотрит на событие выражения с более отвлеченной, но одновременно всеохватной позиции, стремясь уловить целостную структуру и вычленить ее отдельные моменты. Он останавливается на понимании как искусстве «постижения