– Благодарю.

– Семья это важно. Но это вы и так знаете.

Тут изобретатель впервые за все время диалога настораживается, но представитель интересов Аппаратного Дома вовремя его успокаивает.

– У нас тоже семьи, лем Айслэй. У меня восьмилетний сын, у моего напарника Атлетика – трехлетний сын и десятилетняя дочь. Вы думаете, к чему вам это знать? Я объясню: во-первых, мы хотим, чтобы вы доверяли нам. Конечно, мы не зовем вас пивка накатить и не напрашиваемся на день рождения. Ваше к нам доверие – это момент солидарности к таким же семейным людям, как и вы. Мне хочется думать, что вы понимаете, о чем я говорю.

Олд'ж меняет положение своего тела в знак распознавания сути монолога и отпивает немного чая. Словно, приняв это действие за сигнал, второй аппаратчик, он же Атлетик, отец двоих детей, принимается вновь уплетать угощения. В этот раз с удвоенной силой, как будто другого шанса так плотно пообедать уже в этой жизни не представится.

– Во-вторых, лем Айслэй, если брать во внимание «во-первых», мы дорожим своей работой с удвоенной степенью, чем лет десять или… – аппаратчик прерывается и, переводя свой взгляд с изобретателя на Атлетика, обращается к нему с вопросом, – Атлетик, сколько лет ты уже состоишь на должности агента Аппаратного Дома?

– Четырнадцать, Жмит.

– …чем десять или четырнадцать лет назад. Нам нужно кормить своих детей. Эта работа – часть жизни каждого из нас. И если какая-то электронно-вычислительная машина Будущего говорит нам, что тогда-то и таким-то человеком был создан источник вечной энергии, а наш босс говорит, что мы обязаны этот исторический момент не упустить из виду, мы идем и выполняем свою работу. Вот так-то, лем Айслэй. Даже, если у вас ничего нет, мы не можем позволить, чтобы правдивость сведений Машины, разработанной учеными Аппаратного Дома, была подвергнута сомнению. Поэтому, поймите нас правильно, мы не можем уйти отсюда с пустыми руками, как бы и нам самим, возможно, это хотелось.

Салон «Лонгфелло».

Рассказывает Лейрон.

11:34. – Если они через пять минут не выйдут, я предлагаю заняться кое-чем. Мне это сегодня очень надо.

Меня зовут Лейрон, и эта двинутая дура, которая сейчас высказалась, опять начинает меня раздражать. С того самого момента, как мы приехали на Острова Большой Надежды у меня возникает дикое желание отстрелить ее болтливый язык. Вероятно, подобным страстям, забушевавшим в моем организме, поспособствовал ее, не закрывающийся вот уже полчаса, рот. Иногда, кстати, под причину попадал и образ, который она создала себе. Я очень консервативен в плане имиджа, и считаю, что андромедам все-таки не мешало бы носить длинные, желательно до пояса, волосы, и короткие юбки, а не это «пуховое одеяло» вокруг ее нижней части тела, когда не представляется возможным как следует рассмотреть ее ноги и все такое. Зачем андромеде, в принципе, прятать ноги, они ведь такие красивые у женщин, а я-то просто в экстазе, когда лицезрею их. А еще вместо сережек в ушах она носила пули, говоря якобы, что когда в нее стреляли, эти пули застряли в мочках, и она решила их больше никогда не снимать. Что за чушь! Я бы поразился, если бы узнал, что кто-то в состоянии в это поверить – она снимала их каждый раз, когда занималась со мной сексом. Врунья!

Я тяжело вздохнул и посмотрел на горизонт, где начинался город, до которого тянулись бесконечные грядки с капустой. Карбонатный «72-33» завис в районе шестиэтажек, не проливаясь на землю уже почти час. Это могло объясняться тремя причинами: либо «36-8-5» стал слишком плотным, а это значит, без шлема на улицу надолго не выйдешь; либо «72-33» вовсе не собирался спускаться одинокими каплями, а это уже говорит о том, что химичат операторы в службе Погоды; ну или он просто застрял в текстурах.