Ещё в самом начале из пыльного окна такси она видела, как пожилые люди на сих «креслах»: ели с аппетитом зажаренных тигровых креветок, запивая пивом, смеялись, в тени аляповатых зонтиков перед кафешками, не отягчённые заботой о завтрашнем дне… А что было у её обокраденной Родины? Отсутствующий водопровод, насыпь из перемолотой гальки, и выбоины на кое-как асфальтированных дорогах, множащихся заплатками из которых вычерпывали воду сотрудники компаний миллиардеров даже не чашками, а совками…

Старики-инвалиды, которых родня, воспитанная телевидением, родня из людей, с душой разбавленной алкогольной и табачной продукцией своих же престарелых родителей, пичкала снотворными, кутая в изредка сменяемые памперсы для взрослых. Она была наслышана о таком… И тем не менее чаще всё же члены родни: всех, сидящих на инвалидных креслах, пару-тройку раз в неделю, сгоняя через боль, зарабатывая грыжи, героически спускали в домах без лифтов и уродливыми и высокими ступенями подъезда, стоять в одном месте и глотать пыль от гоняющих внутри дворов автомобилей, уставившись на развешивающих белье, рядом с детскими площадками, расположенных не на амортизирующем покрытие, а всё той же земле, ставшей объединением грязи, которая принимала втаптываемые окурки и плевки, грязью, напитавшейся мочой неизменных ночных горлопанов, ставших – как и эта грязь в которой уже не один корень не обрел бы жизнь – без мечты и будущего.

Она сжала руку сына крепче. Ей стало страшно. Она чувствовала ответ, но теряла его, как сон.

Её страна с сильными, неуправляемыми людьми, с ярко выраженным чувством воли, хоть большинством и существовавших видя только ржавые гаражи, серые постройки, унылость, которых б ушла с орнаментом; большинством загнанным в дома, выйди из которых и, погрузишься – стараниями действительности – в мир сильных и слабых, разивших стоя и получавших лёжа, оживших с карикатур варварских времён прошлого; большинством: богатство и роскошь видевших только во владельцах взявших в оборот распятого пять тысяч лет назад, золотящие купола возводя, да раздалбливая колымаги из рук в руки переходящие, выбивая из под колес насыпь из выбоин дорог, что были не долговечней современных обещаний и дружбы, не терпевшей заплаток; дружбе рвавшейся от предательства, равнозначно плеве – единожды и бесповоротно.

Не такие ж разве здесь среди ровных дорог и красивых домов, бродили порванными и оторванными от своего я, молодые люди, стараниями шакалов – продававших и скупавших, ширявшихся до заката, валявшихся за кустами. Стонущих, в беспросветном поиске счастья?..

Её удивляло, почему никто не замечал… Чувствуя руку сына и его настороженный взгляд, напряжение, пульсирующую жилку вены на виске, она поняла, – и, он, замечал, как и она. Илейн подумала, что лучше было б если смерть всех их – этих наркоманов, моральных уродов – побрала, а потом, к ней в душу, нет, из самой души, прояснилось решение, что каждый из них человек, каждый рожден был от любви матери и отца, и каждый из них живой человек, личность, хоть потрепанная, погрязшая… но личность. И, бесчеловечно, думать, о смерти таких людей, ужасно полагать, что пути к исправлению отрезаны от них и ни на что больше они не годны. Такое отношение даже к наркоманам неправильно. Но, и правда была на том, что и каждый кто подсел на наркотик – будь это что угодно: вещества или род какой другой разрушительной деятельности – человек подсев, подсаживает всё своё окружение. Расползается, как опухоль ища и за пределом друзей и родных. Люди подсевшие – превращают жизнь любящих их людей в каторгу; и вытягивают жизненную силу… и, всякое смирение перед этим недугом и прощение, надежда на просвет, они – зависимые – веру и душу, как клещи кровь из бродячего оставленного животного будут тянуть, облепляя и облепляя, заражая и превращая каждый день в беспросветное горе, пока не умертвят, а сами не покроются коростой.