Я не стану утверждать, что мама сознательно и целенаправленно вела работу по воспитанию идеальной старой девы, хотя полностью отрицать эту возможность тоже не буду. О том, зачем это делалось, чуть позже. Но я не соглашусь с теми, кто с уверенностью свяжет мою одинокую личную жизнь с предубеждением против мужчин или же отвращением к ним, которые сформировались благодаря маминым внушениям. Нет, это не так. Потому что на самом деле, никакого предубеждения или отвращения к мужскому полу в целом я не испытывала… Просто не видела смысла в том, чтобы «пробовать»… Хотелось, чтобы было раз и навсегда, с «тем самым», с «моим» человеком.

Вот почему я никогда не винила и не виню маму за свое долгое одиночество и добровольный целибат. Это был мой и только мой выбор, и мама здесь совершенно не причём.

Её ошибка (не вина, а именно ошибка) была лишь в том, что она с какого-то момента стала относиться ко мне не как к дочери, а как к партнёру по жизни, который должен был заменить ей всех – и мужа, и подруг, и всех родственников. Более того, она относилась ко мне, как к своей собственности. Чем старше я становилась, тем больше она стремилась контролировать мою жизнь… Тотальный контроль: моего времени, моих занятий, моего общения, моих потребностей, чувств и желаний.

Утром, придя на работу (от дома до школы пятнадцать минут пешком) я должна была пойти в учительскую и оттуда позвонить ей, сообщить, что я дошла. Каждый раз. Каждый день. Если я забывала позвонить, мама названивала завучу, секретарю или директору (разумеется, у неё под рукой были все номера). Уходя с работы, мне нужно было снова пойти к телефону и сообщить маме, что я иду домой. И спросить, не купить ли чего по пути. Чаще всего покупать ничего не нужно было, но не потому, что она всё сама уже купила, а потому, что «потом пойдём в магазин вместе». Да, в магазин мы чаще всего ходили вместе. Да и вообще везде ходили вместе, под ручку, словно пожилая дворянка со своей молодой компаньонкой. Я несла пакеты с покупками, а мама задерживалась около каждого торговца на рынке или продавца в киоске, чтобы мило поболтать, – она очень любила общаться с людьми. В кино, театр, на концерты и выставки мы тоже ходили вместе, разумеется. Если же мне хотелось пойти куда-то одной или со своими сверстниками, мама тут же демонстрировала свое недоумение, пренебрежение и презрение: «Ну и зачем тебе это?», «Фу, что там делать?», «Совершенно не стоит на это время тратить, лучше уж мы сходим в…» – и всё это таким брезгливым, ироничным тоном, что желание куда-то идти реально пропадало. А если не пропадало, и я всё же делала так, как хотела (хотя, уже с неким привкусом обесцененности от её слов), то уж последствия моих действий окончательно отбивали охоту повторить этот порыв независимости и свободы. Потому что дальше была обида, которая выражалась в долгом, иногда многодневном молчании, сопровождавшемся драматическими телодвижениями в виде швыряния предметов, а также громкими вздохами, и презрительным шипением «Госссппаади» на любое моё действие или попытку заговорить.

Вспоминая всё это сейчас, глядя на эту ситуацию как бы со стороны, я поражаюсь, ужасаюсь даже: как я могла не видеть, не понимать, насколько отвратительно и низко она себя вела по отношению ко мне? Как я могла терпеть, почему не бунтовала, почему просто не ушла? Всё, что я испытывала тогда, – это огромное, тяжёлое, невыносимое чувство вины. Оно ощущалось даже физически, словно огромная бетонная плита на плечах, которая вот-вот раздавит. И я всей душой хотела только одного: чтобы она меня простила, чтоб перестала обижаться и молчать, чтобы всё стало как прежде, ведь мы всегда были с нею друзьями. И конечно, со временем главным мотивом моего поведения стало избегание всеми возможными способами вот таких мучительных для меня ситуаций. Избегание боли.