«Кто сказал, что Серп не молод?»
Совершенно невинная шутка была признана гнусным надругательством над символикой страны.
Выгоняя из дому неверную жену, бывший алкоголик неистово рубил китайские пуховики бельгийским топориком, крушил тайванским ломиком чешскую мебель. Он знал, чего требует. «Свободу узникам Гименея!»
«В то время как в Египте, в Уругвае, в Чили, в Южной Корее томятся в мрачных застенках борцы за мир, истинные коммунисты, чистые люди, положившие жизнь за свободу угнетенных всего мира, – писал официальный рецензент Госкомиздата РСФСР, – Прашкевич требует свободы узникам Гименея!»
Ну и все такое прочее.
Повесть кончалась пророческими словами.
«Что касается профессора Иосинори Имаидзуми, профессор пока молчит. Но и тут я настроен оптимистично: почта будет. Кому-кому, а уж профессору Имаидзуми вовсе не безразлична судьба Великого Краббена.»
После чего следовала заключительная фраза: «Лишь бы в это дело не вмешалась политика.»
МИХАИЛ ПЕТРОВИЧ
Михаилу Петровичу Михееву, прекрасному новосибирскому писателю, нравилась моя фантастика, но «Великого Краббена» он не принимал.
«Смотри, – открывал он мне глаза на действительность. – Краббен лишил тебя работы, тебя не печатают, ты попал в черный список Госкомиздата. Тебе мало? Зачем ты опять пишешь про этого пьяницу?» – Он имел в виду рассказ про выведенный лысенковцами новый вид кукурузы. Серп Иванович Сказкин в деревне Бубенчиково попадает на такое поле. Там кукуруза была даже не столько выведена, сколько воспитана. Крайне агрессивный воинственный вид. Эта кукуруза должна была сама защищать себя от морганистов-вейсманистов, но произошел сбой на генетическом уровне и новый вид кукурузы активно защищал себя от колхозников.
Я помалкивал.
Я присматривался.
16 января 1987 года (целую эпоху назад) Михаил Петрович приехал в Академгородок. Империя еще не рухнула, и Литературный клуб Дома ученых имел возможность приглашать писателей из любого города. Кажется, приезжал Карен Симонян (Ереван), Теодор Гладков (Москва), Марк Сергеев (Иркутск), Михаил Карбышев (Томск), члены редакции знаменитого журнала «Химия и жизнь» (Москва) – Ольгерт Либкин и Михаил Гуревич с примкнувшим к ним писателем Виталием Бабенко.
Было морозно, дул жесткий ветер. Люди собирались неспешно.
«Мартович, – сказал Михеев, расхаживая на фоне черной доски, вмонтированной в стену Малого зала. – Давай спустимся в столовую и выпьем кофе. – И, как человек в высшей степени обязательный, предупредил: – Если даже никто не придет, я выступлю перед тобой.» – Вынув изо рта крошечную трубку (на моей памяти он ни разу ее не раскурил), он заметил: «Брехт утверждал, что детектив нужно писать весело».
Это он уже отвечал на вопрос, почему перестал писать фантастику.
«Не хватает знаний, Мартович, – объяснил он уже в столовой. – Фантастику должны писать люди, разбирающиеся в науке. Фантастику всегда писали люди, разбиравшиеся в науке. Не знаю, как у иностранцев, но у нас в основном так. Обручев – геолог, Сергей Беляев – медик, Ефремов – палеонтолог, Казанцев – инженер, Днепров – физик, младший из Стругацких – астрофизик. Чтобы писать фантастику, надо иметь научный склад ума, а я всего лишь электрик. Я умею возиться с техникой, но и все, не больше. Когда в фантастику придет очень много электриков и кондукторов, она превратится в нечто иное. И вообще, Мартович, в наше время милицейские сюжеты людям понятнее философских. Да и как я могу писать фантастику, если ничего не смыслю в науке? Перед Ефремовым, Мартович, я даже робею. Это, по-моему, уже даже и не фантастика. Это просто очень умный человек разговаривает с тобой, из воспитанности предполагая. что ты знаешь столько же. А я столько не знаю. И словарик изобретенных им терминов помочь мне ничем не может. Если честно, Мартович, я самым позорным образом очень многого не понимаю из того, что написано в „Туманности Андромеды“.