Последнее в д-м кроме конца – одним словом! Почти до скончания –

Все! Все! И водка! И дым! И все! Домай!

Понятно – я идиот… («жет» – а прошло! – это я так – потому что нечего inform, а так…). И все стремительно до дюж-апр, ВДРУГ дрожь и – в руа-муан… И до demonstr! До demonstr! И не ЛЕ – Я! Я сам! И выход – и вниз к стулу – теплота – и хорошо – выход – ХОРОШО – потом, правда, но теперь – лик! ОВАН!

Теперьпопор.

Один плюс четыре. Я сам не знаю но видел! Видел! (Как это называется? – бардуав). Да, да! Вспомнил! Бардуав! (Это ведь я сам изменил, чтобы «уав» было, а на самом-то деле и не «уав»). Взгляды не пугают, а раздраженного в трепет только –

Три плюс два. Теперь уже в дыму, и уголок со стулом – тоже схватило нечаянно и у витрины подымал руку. Чтобы легче. И в постельку! В постельку!! Семь минус два, говорю «почему» и знаю… A «barduaw» – совсем нечаянно, от кружения и. (Видите! – поставил точку после «и» – и еще раз поставлю! назло! – и вот кто мне запретит? Ну вот кто!.. Ну вот кто?) И очень очень слабо, а при ударе даже неловко. А они есть – и внутри «партийно» – это я так, не обращайте внимания, – а черная лестница!

А черная (в смысле – задняя) лестница! Восемь минус три, опять горизонт и ТИХО смиряешься… Девять минус четыре, десять минус пять… И – вот! вот! вот! (да поставь в куб и сядь – а то – вот! вот! вот! Еще раз скажи! Кому это нужно твое – вот! вот! вот!) И – вот: одинн (а-а-а, ччерт, опять с «вотами», кретин) одиннадцать минус шесть – (ух) а потом небесно – все ЛЕ и по совету. Так и есть. Взыгралось через несколько, а здесь – воплощенная кротость и едакая (фи-фи-фи) кротость. И потом – laska и едакая (фи-фи-фи-фи) ну пусть опять: кротость. Засыпание безмятежно и в уши: три, два, и один, даже тридцать, эта скверна.

Как у нас в садочке!

Как у нас в садочке!

Ро-озы ра-а-асцве-эли-и!

И поневоле вздергивать и замедление с wertik-ом и тщательно замрешь и на пуховике и под чернотой (слышите – сколько «и» – это ведь я, один все это написал, столько «и»). И знаю, что гордиться можно, потому что приношение не забыл, не знаю точно, но крыша – это исключительно, вернее – сопровождение немного разуверяет, но ведь целомудренность, и поэтому обязательно – нужно, тем более – вверх. И этот – незабываемый! (да ну тебя).

То же самое – и валеты поднимаются пар слева; а духота духота. В начале шесть. Все угарно – и далекий друг и трубы – все угарно (извиняюсь, конечно, ну да уж все – романтики). Святая цифра ничего совершенно. И отплытие скомкало, – правда, три убралось, но уж слишком неправдоподобно (а я ведь и не хотел писать – «неправдоподобно», нужно – «неловко» было написать-то в конце, а я – «неправдоподобно», это я нарочно себя раздражаю, я нервный).

11 января

Каюсь публично! – Пятого числа бессовестно лгал!

И эти мои словечки – все ложь!!

И – никакой «пустоты»! Очередное кривляние – только и всего! И я вам докажу, что нет никакой «пустоты»! Докажу!! Сегодня же! Вечером!! Прощайте!

12 января

Темно. Холодно. И завывает сирена.

Отец. Медленно поднимает седую голову из тарелки; физиономия – сморщенная, в усах – лапша, под столом – лужа блевоты. «Сыннок… Извви-ни меня… я так… Мать! А, мать! Куда спрятала пол-литра?…А? Кккаво спрашиваю, сстарая сука!! Где… пол-литра? Веньке стакан… а мне… не могу… Ттты! Ммать! Куда…»

Шамовский. Отодвигая стул. «Бросьте, Юрий Васильевич, это вам не идет!.. Хоть жены-то постесняйтесь… ведите себя прилично…» Встает, длинный, изломанный, с черной шевелюрой… делает два шага – и падает на помойное ведро…

Харченко. Нина. Лежит в красном снегу, судорожно извивается. «И-ирроды! За что!.. В старуху… Тюррре-э-эмни-ки-и!.. Тюре-е…» Юрий. Невозмутимо. «Пап, заткни ей глотку».