Упоминание денег ее испугало.

– Мне худо! – с неподдельной тревогой сказала она. – Взаправду! Вчерась меня тошнило. Шибко тошнило. И я подумала…

– Что неплохо бы денек поваляться в кровати?

– Нет! Неправда ваша! Мне впрямь было паршиво! Просто я подумала… – Голос ее набух, серые глаза подернулись слезами. – Я подумала… – запинаясь, повторила она, – коль я так занедужила… может, лучше побыть дома. Пока не оправлюсь.

Бетти отвернулась и сморгнула. Набежавшие слезы двумя прямыми струйками скатились по ее детским щекам.

– Так в этом все дело? Тебе хочется домой, верно? – спросил я, а девочка закрыла руками лицо и расплакалась.

Врач видит много слез, подчас весьма трогательных. Дома меня ждала куча дел, и мне вовсе не улыбалось, чтобы меня попусту от них отрывали. Но девочка была такая молоденькая и жалкая; я дал ей выплакаться. Потом взял ее за плечо и твердо сказал:

– Ну все, будет. Рассказывай, что стряслось. Тебе здесь не нравится?

Из-под подушки Бетти достала мятый голубенький платок и высморкалась.

– Нет, не нравится.

– Почему? Работа очень тяжелая?

Девочка уныло дернула плечом:

– Работа нормальная.

– Ведь ты не одна все делаешь, правда?

Бетти помотала головой:

– Миссис Бэйзли работает до трех каждый день, кроме воскресенья. На ней стирка и готовка, на мне все остальное. Бывает, садовник заглянет. Мисс Каролина кое-что делает…

– Не так уж плохо.

Девочка не ответила, и я поднажал: по родителям соскучилась? Бетти скорчила рожицу. По мальчику? Она еще больше скривилась. Я взялся за саквояж и привстал:

– Ну, коль ты молчишь, я не смогу тебе помочь.

Лишь тогда она выговорила:

– Это все… дом!

– Дом? А что с ним?

– Ох, доктор, он какой-то не такой! Огроменный! Полдня идешь, пока до места доберешься. И тишина такая, что мурашки ползут. Днем-то еще ничего, когда работаешь и миссис Бэйзли рядом. А ночью я одна-одинешенька. Не слышно ни звука! Страшные сны снятся… Все бы ничего, если б не надо было ходить по черной лестнице. Там столько закоулков, не знаешь, чего тебя ждет… Когда-нибудь с перепугу я окочурюсь!

– В таком чудесном доме? Тебе повезло, что здесь живешь. Ты об этом подумай.

– Повезло! – хмыкнула Бетти. – Да все подружки говорят, я спятила, коль пошла в служанки. Смеются надо мной! Ни с кем не вижусь, никуда не хожу. Все мои кузины устроились на фабрику. И я б пошла, да папка не пустил! Не нравится ему. Мол, все фабричные девчонки оторвы. А мне надо годок здесь послужить, выучиться домашней работе и манерам. Целый год! Вот ей-же-ей, помру от страха. Либо со стыда. Видели б вы жуткое старое платье и чепец, какие мне велят носить! Ох, доктор, это нечестно!

Она скомкала промокший носовой платок и швырнула его на пол.

– Господи, из-за чего сыр-бор… – Я поднял платок. – Год быстро пролетит, вот увидишь. А как повзрослеешь, он мгновеньем покажется.

– Сейчас-то я не старуха!

– Сколько тебе?

– Четырнадцать. Но здесь чувствую себя как в девяносто!

Я рассмеялся:

– Ладно, не дури. Что ж нам делать-то? Я должен как-то отработать свой гонорар. Хочешь, я переговорю с хозяевами? Уверен, они не желают тебе зла.

– Им нужно, чтоб я работала, и все.

– Может, мне связаться с твоими родителями?

– Умора! Мамаша шляется с мужиками, ей плевать, где я. Отец никудышный. Только и знает, что глотку драть. Целыми днями вопит и скандалит. Потом утихнет и ведет мать домой. И так каждый раз! Он потому и отдал меня в служанки, чтоб я не стала такой, как она.

– Тогда зачем тебе домой? Выходит, тут лучше.

– Я не хочу домой. Просто… сил моих нет.

Лицо ее потемнело в неприкрытом озлоблении. Теперь она казалась не ребенком, а кусачим зверенышем. Бетти заметила мой взгляд, и тень ее раздражения угасла. Ей снова было жалко себя – она всхлипнула и прикрыла опухшие глаза. Мы помолчали, я огляделся в этом тусклом подземелье. Бетти сказала правду: полная тишина как-то придавливала. Прохладный воздух был странно тяжел, – казалось, ты чувствуешь над собой дом и даже крапивно-сорнячный хаос сада.