Она засмеялась и прижалась к нему сильнее. Он хохлился как петух в холодную ночь, и куртка у него тоже хохлилась, поднимаясь в плечах.

– Рельсы не туда идут, – бурчал недовольно он, как будто выискивая тему для разговора в окне.

– Смотри: то электричка удалялась, а то приближается вроде, – искренне удивлялся он.

А она – опять льнет:

– Можешь обнять меня рукой?

– Тебя – рукой? – он как будто удивился, но обнял ее.

– Рука тё-о-плая, – любовно заметила она и продолжила уже деловито, – Сейчас зайдем в магазин… Хлеб надо купить, картошечку.

– Смотри, какой домик хороший. Почему строят у дороги? – он все еще петух.

– Удобно потому что, – пожала плечами она.

– Но, представь, из окна – все время поезда… Ты мне зонтиком, кстати, штаны намочила, – заворчал он, снова войдя в образ.

– Извини, – виновата сказала она, а сама стала его осматривать, – чего уж там намочила… капелька…

Электричка раскачивалась из стороны в сторону, где-то в тамбуре что-то тарахтело, и ухала сломанная дверь, впуская осенний холод.

– Листья желтеют, – констатировал с грустью он, продолжая смотреть в окно.

Но она не обращала внимания на листья. Она смотрела перед собой и причитала:

– Что же я наделала?.. Если бы я была в рыжей курточке с капюшоном, мне было бы тепло, – и снова прижалась к нему.

– Какой дом большой, смотри! – он показал на пролетающую мимо многоэтажку.

– Ремонт телевизора тысяч 10 будет, – рассуждала она.

– Да-а-а… Домик, я тебе скажу, – продолжал он о своем, сворачивая голову, чтобы еще раз посмотреть на дом, пока тот не скроется за деревьями.

– Слышишь? – говорит она. – Ремонт телевизора тысяч в 10 обойдется!

– Да ну нет! Не больше 3—5 тысяч, я уверен.

– Тогда малина, – засияла она.

– Никогда не будет ремонт в стоимость телевизора! – чеканя каждое слово, произнес он. – Могла бы зонтик, кстати, посушить. Пока едем, высох бы!

– Тише, лап, тише! – сказала она, почти баюкая.

И вдруг суетно подскочила:

– Ой, Кратово! Может, мы от Москвы едем? Мы ж вроде Кратово проезжали…

– Кратово… – он был спокоен и мечтательно добавил, – Тут был лагерь, озеро должно быть…

– Я согрелась, – сказала она и сняла его руку с себя.

– Видишь, там брызги на окне, а тут – нет, – он наблюдатель, ему нравится, что происходит и за окном, и на окне, да и хохлится перестал, успокоился. – Смотрю вон, люди по погоде одеваются, а ты…

Потом обнял ее, заулыбался и оттаял:

– А ты не надела курточку с капюшоном…

И мне стало так тепло. От этих разговоров про желтые листья, про дома за окном, про непочиненный телевизор, про хлеб и картошечку. От того, что он такой мнимый суровец и от того, что она называет его «лапой» и не скрывает своих чувств.

Они вышли на Отдыхе. Подскочили – зонт, палка, все на месте – и устремились в уличную осень.

Им было, наверное, лет 70—75.

Районные библиотеки – бездна, пучина и хлябь.

Сначала тебя засасывают автоматические двери, и ты такой удивленный, заходишь и думаешь: я быстро, мне только книжки сдать, а бдительность, между тем, теряешь.

Не успеваешь опомниться, на тебя гардеробщица-ундина из недр выплывает и говорит: «Вы разденьтесь, а то там людей много – в очереди придется стоять, вспотеете», – заманивает, заманивает в глубины.

Я путник покорный: снимаю пальто, сдаю, получаю номерок. Вроде правила есть правила, а чувство почему-то такое, как будто меня обманом будут держать здесь до самой турецкой пасхи.

Осторожно прохожу внутрь.

Тишина.

Ищу много людей, заглядываю за стеллажи, под ковер, за цветы.

Нет людей в библиотеке. Нет очереди. Стоять не за кем. Потеть некогда.