Не дожидаясь ужина, который не сулил ничего хорошего, кроме перловой каши на воде, трое подростков отправились по домам, где их в понедельник, в начале рабочей недели, никто не ждал.

Илья был старшим сыном литейщика[5] Черноисточинского завода[6] Николая Швецова. Отец Фёдора Густомесова работал приказчиком на Выйском медеплавильном заводе[7], а Иван Сохнин был сиротой, отец которого погиб во время весеннего сплава «железного» каравана по горной реке Чусовой.

Подростки, выйдя из здания школы, отправились каждый в свой поселок. Иван побежал к бабке Лукерье, которая была стряпухой в господском доме в Нижнем Тагиле, Илья пошёл в Черноисточинск, а Фёдору нужно было всего лишь дойти до берега Выйского заводского пруда, где стоял родительский дом.

Ванька рассчитал правильно: бежать к дедушке на заимку нельзя. Во-первых, далеко и долго, а во-вторых, он может быть на охоте. Что толку сидеть его и ждать в пустой избе – охотник иногда по несколько дней ночует в тайге. Ванька решил бежать в господский дом, где кухарила бабка Лукерья. Ей он всё расскажет, а уж она передаст всё деду.

Мальчишка стремглав пересек двор, чтобы не попасться никому на глаза из служащих – рудничных или заводских. В обед и ужин они приходили сюда не только поесть, но и переброситься последними новостями и поиграть в шахматы.

Стряпуха Лукерья, в просторной рубахе, заправленной в длинную юбку, стояла у печи, вытирая фартуком капли пота, катившиеся по раскрасневшемуся полному лицу. Увидев внука, чуть не уронила на ноги сковороду, на которой пекла блины. Ведь ученикам Выйской школы категорически запрещено было уходить домой.

– Случилось что?

– Баушка, я предупредить пришел.

Лукерья гусиным перышком смазала сковороду маслом, налила половником жидкую массу и поставила на печь. Только теперь она могла оглянуться на внука.

– О чем? – Ей хотелось обнять своего ненаглядного Ванечку, расспросить подробнее, что случилось, но наверху, на втором этаже, господа ждали блинов к чаю, и она не могла ни на минуту отвлекаться от плиты. Скоро придёт горничная, чтобы тарелку с горкой блинов унести наверх. Двухведерный самовар уже унес истопник.

Всё-таки Лукерья уличила момент и на сковороду поменьше плеснула блинной массы, испекла угощение внуку, быстро переложила на тарелку:

– Угостись пока. Погодь, Ванюшка, маненько. Вот с блинами управлюсь и поговорим. А ты пока говори, я слушаю.

Ванька, набив рот едой, замолчал. А свободными руками налил себе кипятку из старого кухонного чайника, плеснул морковной заварки. Он часто раньше бывал у бабушки на кухне, и хоть прошло несколько лет, как его забрали на учёбу, в бабушкином хозяйстве ничего не изменилось – всё стояло, как прежде, на своих местах.

– Нас, баушка, в Петербурх отправляют: меня, Илюху и Федьку. На караванах сплавлять будут.

Услышав новость, Лукерья от испуга чуть не выронила сковороду, запричитала:

– Ой, лишенько, беда-то какая! А за что ж вам наказанье такое? Чего вы натворили?

– Баушка, мы не натворили. Господин Демидов велел лучших послать. А мы – лучшие! Нас отпустили домой попрощаться. Вот я к тебе и прибежал. А завтра к вечеру нужно вернуться.

Бабка, причитая, снова занялась блинами, а Ванька в тепле кухни, да после еды сомлел. По телу разлилось тепло, и он заснул прямо за столом.

Пришёл ужинать заводской кучер Силантий. Как и положено заводскому кучеру, он все новости узнавал одним из первых. Так что, увидев спящего лукерьиного внучка, не удивился, только сочувствующе спросил:

– Малец попрощаться пришел?

Лукерья, не поворачивая потного лица от русской печи, только вытерла слёзы фартуком, положила на тарелку кусок жареного мяса, картошечки, посыпала горкой зеленого лука, молча поставила перед Силантием. Тот, отрезая от ржаного каравая ломоть хлеба, как мог, начал утешать: