– Решила выставить меня идиотом?! – Он махнул рукой. Цветы упали. Ваза на пол. Стекло. Вода. Розы лежат в осколках. Красные. Будто кровь.

Я зажал уши. Потом побежал в комнату. Там, под кроватью, я слышал, как он швырнул стул. Как мама вскрикнула. Один раз. Больше не кричала.

Через какое-то время – тишина. И потом – шаги. Он уходил. Хлопнула дверь. Сильно.

Я вышел.

Мама сидела на полу. Собирала осколки. Голыми руками. На пальце – царапина, тонкая струйка крови. Она не смотрела на меня. Только сказала:

– Ничего, просто надо прибраться. День рождения – надо, чтобы чисто.

Я молчал. Потом подошёл. Взял веник. Мы убирали вместе. Молча. Как будто ничего не случилось.

А потом мама подошла к цветам. Несколько стеблей остались целыми. Она обрезала их ножницами, сунула в кружку. Поставила на окно.

– Пусть постоят, – прошептала. – Жалко выбрасывать.

Цветы после. После крика. После удара. После унижения.

Я понял, что для неё эти цветы – как папа. Сломанные, но живые. Их жаль выбрасывать. Потому что вроде бы ещё могут стоять. Ещё держатся. Значит надо сохранить.

Я тогда впервые подумал, что мамина любовь – это не чувство. Это привычка спасать то, что разрушает. Каждый день. Снова и снова.

В школе задали сочинение: «Мой любимый дом». Все писали про дачи, бабушек, лето. Я сидел, жевал ручку и думал, а если честно – что писать?

Наш дом нельзя назвать любимым. И нельзя назвать плохим. Потому что если скажешь, что он плохой – папа узнает. Или, что хуже, мама подумает, что я её предал. Что я тоже считаю, что всё, что она построила, – не настоящее.

А я не предатель. Я – сын. Значит, нужно защищать. Даже если внутри всё проседает, как старый диван.

Я написал про наш коридор. Что он длинный. Про то, как мама готовит суп, и запах доходит до комнаты. Про свою подушку с машинками. Я не написал, что коридор – это место, где папа кричит, где вешалка падает, где мама стоит, прижавшись к стене. Я не написал, что подушка – это место, куда я кричу ночью, чтобы не слышно было.

На перемене Светка (та самая из садика, с косичками, теперь уже с хвостами) читала своё сочинение вслух. У неё было про дом, «в котором пахнет ванилью и папой, который приносит мандаринки». Я слушал и молчал. Потом подошёл, спросил:

– А если папа кричит – дом всё равно может быть любимым?

Светка нахмурилась.

– Если кричит – наверное, он злой. Злых никто не любит.

– А если он иногда добрый?

– Тогда, может, чуть-чуть любят. Но боятся.

Я тогда впервые услышал то, что мама бы не сказала, что можно бояться и любить. Это не всегда про одно и то же. Это как качели – вверх, вниз. Радость, страх. Подарки, удары. Ласка, молчание. Цветы после.

Вечером мама попросила помочь помыть пол. Я мыл кухню, она – ванную. Мы не говорили. В нашем доме это называлось «покой». Тишина – значит, всё хорошо. Никто не орёт – уже праздник.

Папа пришёл поздно. Зашел на кухню, понюхал, сказал:

– У вас тут как в больнице. Запах мыла – терпеть не могу.

Потом посмотрел на пол, сказал:

– Скользко. Вот убьешься – тогда узнаешь.

И ушёл.

Мама продолжала мыть. Я – тоже. И вдруг я понял, мы не наводим порядок, мы спасаемся. Каждый день. Каждой тряпкой. Каждой вычищенной плиткой мы просим этот дом не съесть нас.

А когда мы всё вымыли, мама достала из шкафа свечку. Маленькую, ароматную. Сказала:

– Давай хотя бы на кухне будет уютно. Хоть тут.

Я смотрел, как горит огонёк. И думал, что этот дом нельзя называть плохим. Потому что в нём живу я. Живёт мама. И свечка. И однажды – может быть – здесь будет по-настоящему тепло. Без страха.

Но пока мы просто зажигаем свечку в темноте. Чтобы не забыть, как выглядит свет.