Больше оттягивать время было нельзя. Не за этим же я приехал в такую даль, в своё осыпавшееся прошлое.

Я уже и забыл, как когда-то здесь было уютно. Моё пристанище, моя мастерская. Мои окна. Когда-то окна наверху были открыты солнцу, и деревья ещё не доросли до ставень. А сейчас тут не осталось ни одной солнечной полянки.

Я втянул воздух носом, и едва ощутимая гарь прошлась внутри. Не знаю, наверное, это было самовнушение, за пять лет, конечно, всё развеялось. С туманными мыслями я вошёл в свой садик. О чём думал – сейчас не помню. В голове словно всё залегло на дно. Я снова забывался и выныривал в действительность.

В садике была почти такая же разруха, как и в тот злополучный день моего отъезда. Только травы теперь выросли по пояс, и каменная дорожка утонула где-то среди них. Дом стоял, тихий и безжизненный. А когда-то от ветра скрипела крыша, – подумалось мне. Она умела убаюкивать, как в детстве…

В глубине садика утопала в зарослях огромная туша с обнажёнными рёбрами. Это была моя студия. Моя огромная рыба с глазами-окнами. Она завалилась почти полностью, и её могучие стальные стропила торчали рёбрами. Плоть с них когда-то безжалостно слизал огонь. Всё это по-прежнему было больно.

Но в воздухе была ещё какая-то напряжённость. Недобрая напряжённость. И мне никак не удавалось понять её. Трава шумела в тени, и раньше это дарило мне невыразимый покой. А теперь ничего не получалось. Чтобы прекратить это наваждение разом, я вошёл в свой старый дом. Старое прошло, а прошлое старо. Так отчего же дрожат руки?

Я отпер висячий замок. Он так долго висел неподвижно, что протопил на деревянной поверхности свой ржавый силуэт. Позеленевшая дверь ухнула, когда её втолкнул внутрь свежий ветер.

Иногда Стеди припоминал, что его звали по-другому, но как, он не смог бы сказать. Когда забываешь даже имя, о чём можно говорить с посторонними людьми?

Он носил друзей в себе, и они отвечали ему дружбой. Всем вместе им не было скучно. Они называли себя Молчунами. Из-за Стеди, конечно.

Однажды, ещё в первый год в пансионате, когда Стеди по обыкновению выслушивал и выглядывал из своего сундука, Весельчак – их главный заводила и самый старший из компании – заглянул к нему и сказал:

– Стеди, дружище, тут у Фантазёра есть важное дело. Ему нужно сходить к маме, поговорить с ней. Она уже не надеется его увидеть. Мне за него нужно сказать ей, что он жив, что с ним всё хорошо.

– Конечно, иди. А с вами можно?

– Обязательно. Без тебя никак. Скажу его маме, что за него теперь переживать не надо. Когда-нибудь он сможет вернуться домой. Я и письмо ей написал. Он же у нас ни писать, ни разговаривать не умеет. Мы с тобой его выручим.

– Хорошо. А если сундук кто-нибудь займёт, пока меня нет?

– Не займут, Рисовальщик посмотрит. Отдадим ей письмо – и назад.

И Стеди отправился в гости к маме Фантазёра, мальчика с улицы, которого когда-то выбрал в друзья, вися на заборе.

Через пару дней почтальон заметил что-то странное в доме на углу, куда носил газеты. Обычно, газеты хозяйка забирала каждый день, а когда уезжала, то он знал об этом. Сейчас же в ящике лежали вчерашние газеты, и новую почту было никак нельзя втиснуть. После того, как недавно женщина похоронила единственного сына тринадцати лет, почтальон старался заходить каждый день и проверять, как у неё дела.

Женщина была безутешна и явно не могла прийти в себя, поэтому к ней наведывался доктор примерно раз в неделю. Но она медленно таяла и всё меньше разговаривала с гостями, пока однажды не впала в оцепенение. А это было хуже, чем самые горестные рыдания, говорил доктор. По его лицу было видно, что он не может победить в ней эту депрессию. В общем, было понятно, что это может закончиться скверно.