Мне так хотелось поскорее оказаться рядом с мужем и сообщить ему хорошую новость, что я почти бежала: наш Нуко вне опасности, он, по словам деда, отделался несколькими царапинами, ничего серьезного, и мы его скоро увидим. На самом деле я уже словно видела Нуко дома, сегодня же, пусть в бинтах, может, рука у него будет в гипсе, и, разумеется, страшно напуганного после всего пережитого. В крайнем случае сына отпустят завтра – ради подстраховки подержат в больнице еще одну ночь, чтобы как следует понаблюдать за ним.

Я остановилась в нескольких метрах от мужа как вкопанная, вместо того чтобы кинуться к нему и обнять. Я заметила в его лице что-то, меня напугавшее. Почему он не сделал ни шага мне навстречу? Почему стоит с опущенной головой, словно не решается взглянуть мне в глаза? Ведь Никасио сказал… Когда Хосе Мигель перестал всхлипывать и смог говорить, я узнала, что он приехал в больницу вместе с товарищем на его машине минут за сорок до меня. Он навел справки через своего знакомого, который работал в больнице санитаром, и дожидался меня у входа, чтобы мы вместе, когда нас позовут, пошли туда, где нам придется опознать тело нашего сына.

Даже после того, как им вкололи транквилизаторы, Мариахе продолжала цепляться за руку мужа. Только не оставляй меня одну, слышишь. Затем каждому из них прилепили у плеча – ему прямо на комбинезон, ей на вязаный жакет – полоски пластыря с надписью: «Лекарство введено». Только не оставляй меня одну. Они ждали своей очереди в плохо освещенном коридоре, где в цепочку выстроились люди – заплаканные, но уже начинавшие приходить в себя. Никто не произносил ни слова. Свет люминесцентных ламп казался восковым. Время от времени Мариахе наклонялась к уху Хосе Мигеля и шептала: только давай войдем туда вместе. Только вместе. Им предстояло взглянуть на несколько детских тел, прежде чем они опознают своего Нуко по одежде, так как лицо было слишком изуродовано. Он был босым, и ему сложили руки на животе – одна поверх другой, так что он лежал с видом послушного мальчика, еще более послушного, чем был при жизни. А при жизни Нуко был ребенком тихим, не слишком разговорчивым, скорее даже замкнутым. Ах, если бы он погиб с такой улыбкой, какая иногда потом застывает на губах у покойников и остается в памяти близких, служа им хотя бы призрачным утешением. Мариахе погладила ему руки. Вспомнила свои роды – такие тяжелые, такие мучительные. А теперь она чувствовала себя жестоко обманутой. Но сама не знала, кем и чем – Господом Богом или судьбой. Если не считать головы, тело мальчика почти не пострадало. Мариахе, как и положено заботливой матери, стряхнула пыль со свитера и брюк, поправила носки. Хосе Мигель дотронуться до тела сына не решился. Тут кто-то зарыдал. Где? Где-то рядом. Это был отец девочки из параллельного класса, их знакомый, учителем у нее был тоже погибший Эмилио. Мужчина рыдал громко и надрывно, стоя на коленях перед своей мертвой девочкой. Наверное, лекарство на него не подействовало или ему ввели недостаточную дозу. Мариахе и Хосе Мигель выглядели спокойными. Спокойно подтвердили, что это их сын. Спокойно подписали нужные бумаги и вышли. В коридоре они посмотрели друг на друга, словно спрашивая: кто заплачет первым – ты или я? Или отложим слезы на потом, когда уже перестанут действовать препараты? Она сказала: мы его не поцеловали. Вернемся? Он ответил: поздно. Нас туда больше не пустят. После того как они уже покинули больницу, Хосе Мигель сказал с обычной своей флегматичностью: ну вот мы и потеряли сына. Мариахе, все еще цепляясь за его руку, лишь кивнула головой.