Астра, Алатар, Репрев, Агния и Умбра двигались как единый организм, кружась с ветром; ветер, выпущенный на волю недоброй силой, сдирал последние штришки глохнущего света в неестественно тёмной ночи, и пятёрку отважных искателей всё сильнее и сильнее окутывал чернильный, космический мрак. Ветер ввёртывался в ушные раковины, забиваясь в их самую глубь, оглушал, и за ним уже не слышался его же собственный неистовый вой. Ветер вычёсывал пряди слёз, отбирая последнюю надежду вглядеться в господствующий и всепоглощающий мрак.

Ветер кольцами гонял вокруг пятёрки ещё, казалось бы, совсем недавно сбросивший с себя погребальные снежные одежды листовой опад, промозглый, разящий прелостью и прогорклостью, с включениями почерневших от сырости еловых иголок. Но всего этого пятёрка уже не видела: мрак теснил их всё ближе и ближе друг к другу, наступал, словно цепью сковывая плечи искателей.

Искатели шли наобум, надеясь на одно только чудо: чтобы никто не упал, не отделился от остальных, чтобы на веки вечные не увязнуть в трясине и, самое главное, чтобы не погасло огниво.

Алатар решился на отчаянный шаг: видя, что Репрев, – наверное, с отчаяния, – разинув пасть, тянется к огниву, опередил его. Огниво до одури прожгло рот бенгардийца, словно крапива: нёбо, вертящийся язык, щёки… Но на удивление ожогов не оставило. Между зубами брезжил свет – морду перекосило в гримасе боли. Алатар полоскал рот огнём, словно пытался прожевать горячий кусок мяса. Немело во рту, словно каждая клеточка огрубевала, подобно осеннему листу. Слёзы лились из тигриных глаз.

Алатар чувствовал, как Астра, напрасно теряя силы, пытался открыть его пасть, Астре помогала Агния, Агнии – Репрев, а Репреву – Умбра. Но Умбру Агния заботливо, но твёрдо прятала за спину. Он упирался, выдавливая ногами жижу из мхов, жалобно кричал, обыкновенно, как и любой ребёнок, плакал, всхлипывал, нагнетая безысходную напряжённость.

«Только бы Умбра не поскользнулся, только бы не поскользнулся! – проносилось в голове у Агнии, а рядом с этой мыслью неслась другая: – Что этот тигр творит? Он же убьёт себя! Как же ему должно быть больно… Ради чего ты терпишь такие страдания? Ради нас? Или ради себя? Какое тебе дали предупреждение, храбрый бенгардиец?»

Репрев боролся с тигриной самоотверженностью по-своему: вцепился зубами в его переднюю лапу в надежде пересилить боль, причиняемую огнивом. Но Алатар не собирался разжимать челюсти.

«Из чего сделан этот бенгардиец? – рассуждал в нарастающем волнении Репрев. – Мне даже на миллиметр не прокусить его толстую шкуру, как бы я ни старался. Что это: моя слабость или его сила, неуязвимость? Что за ерунда? Я не могу быть таким слабым и никчёмным, не могу…»

Алатар проглотил огниво. На секунду тишиной остекленели все звуки, и на головы искателей, пробивающихся через болота Зелёного коридора, упала непроницаемая темнота. Но лишь на секунду, на миг: когда она миновала, стеклянные скорлупки, в которые были заточены звуки, лопнули, и они вырвались на свет, рождённый из тигриного брюха, укрытого доспехами.

– У тебя что, в животе светлячки завелись? – на найдясь что сказать, спросил Репрев, отпустив наконец из пасти тигриную лапу.

– Меня больше беспокоит вопрос: ты это спрашиваешь у живого Алатара, полуживого или не… не совсем живого? Потому что наш Алатар встал столбом, – раздался неверный голос Агнии.

Но, к всеобщему облегчению, послышался басовитый голос бенгардийца:

– Я… я живой. Сам не понимаю как, но живой.

Брюхо Алатара выглядело так, будто он съел разом ведро светлячков, и распухло, точь-в-точь как у светлячка. Даже под доспехами его живот светился мягко-молочным, пастельным светом, точно свет ночника.