– Нет-нет, расскажите, умоляю вас! – подобострастно упрашивал Астра, подбежав к доктору Цингулону.

– Ну хорошо, – снисходительно усмехнулся он. – Однажды, когда я был ещё очень юн, мне приснился странный сон. В нём я увидел свою маленькую комнату, и вещи жили в ней. Нет, они не двигались, но я чувствовал, что внутри них есть движение, движущая сила, сила, у которой нет начала и конца. Проснувшись, в той мысли, что пришла ко мне во снах, я разглядел, как в зеркале, другую: подумал, если мы с помощью малахитовой травы можем создавать вещи и предметы, то почему бы не попробовать изобразить живое и разумное существо? Несомненно, я не был первым, кто задумывался над этим вопросом. Когда художник изображает зерно, он знает всё о земле, в которой зерно растёт, о самом зерне, о его вершках и о колосе, произрастающем из зерна; что его губит, а что поднимает. А если мы говорим о живом? Может быть, если полно и безупречно познать, как устроена жизнь, можно её создать? И тогда я взялся без сна и отдыха изучать анатомию, физиологию и все другие науки, что могли бы помочь мне в создании живого. Но потом я подумал: а что если я создам несуществующее живое? Ведь так я могу установить собственный анатомический порядок, написать свои законы. Шесть лет бессонных ночей, шесть лет отрицания и работы – и у меня получилось! Вот оно, дело всей моей жизни. Казалось, звёзды сотрясались от моего победного крика: «Живое! Живое!..»

– Ваш первый фамильяр был золотой саламандрой? – осмелился спросить Астра.

– Вы правы, – улыбнулся Цингулон, быстро обернувшись. – У него были очень проворные и цепкие лапки. Хороший был фамильяр, а может, и лучший, – заговорил доктор нараспев, предавшись воспоминаниям. – А какой услужливый, понимал с полуслова. Ну конечно, иначе и быть не могло – это же я его создал, в нём была частичка меня… Все эти качества я ценю не только в фамильярах. Но от своего творения я пострадал сам. Художник в прямом смысле этого слова вкладывает в фамильяра частичку души. Лишившись её, я метался, как в бреду: из меня как будто вынули душу, я впал в такое глубокое отчаяние, из которого живым не выбираются, – голос Цингулона сейчас сам звучал глубоким басом, словно доносился из глубин. – Но я, как вы видите, выбрался.

– И как же вам это удалось? – поражённо спросил Астра.

– Я убил, задушил в себе одно из чувств, – сказал Цингулон, будто выстрелил.

Астра не стал спрашивать какое. Он слышал в голосе своего кумира, как сложно ему возвращаться к воспоминаниям, и юный кинокефал посчитал, что лучше будет промолчать.

– А вы знаете, что фамильяра и его хозяина связывает очень прочная связь? – спросил у кинокефала Цингулон. – И хозяин даже может видеть глазами своего фамильяра, слышать его ушами… Поразительно, не правда ли?

– Да, удивительно… Доктор Цингулон, а что вы думаете о Зелёном коридоре? – спросил Астра, и по его вдохновлённому лицу можно было понять, что он приготовился услышать по меньшей мере откровение.

– А что о нём думать? – сапнул носом доктор. – Его изучать надо! А как пропали бенгардийские тигры, так с ними и всё изучение. Или вы меня спрашиваете о том, как появился Коридор? Мне этот вопрос, буду откровенен, не интересен, а что мне на самом деле интересно, так это то, какую пользу я могу из него извлечь. И пользу не собственную, а для всей Терция-Терры, для всей Третьей Земли. В этом был смысл создания отряда. Например, мы давно ищем достойного кандидата, чтобы сделать из него полуартифекса. Есть у меня мысль, как это провернуть, но мою гипотезу возможно подтвердить только в Зелёном коридоре. Теперь понимаете? Замкнутый круг. И нам его не разорвать. Вот и топчемся на одном месте. А вы, позвольте узнать, почему спросили о нём? Может быть, вы хотели бы сами побывать в Зелёном коридоре? – Цингулон обернулся, слегка замедлив шаг, и улыбнулся Астре плотоядной улыбкой.