– Я заберу ее в участок и произведу там подробный досмотр, и отдам честь бюрократическому маховику… Заполню свой отчет и передам шерифу. Если у него не возникнет вопросов, тело отдадут вам, и вы спокойно воздадите ему все положенные почести. – Ему вдруг сильно захотелось поскорее сделать отчет и отдать бедную мать скорбящему сыну поскорее. Дон был так далек от своей, и от одной мысли, что он не сможет бросить горсть земли на крышку ее гроба, ему стало тошно. И еще тошнотворнее было бы, если перед тем, как упокоиться, ее бренные останки трогали чьи-то, пусть и умелые, руки. Нужно было перестать об этом думать. Голубые глаза Дона зацепились за ремингтон, зажатый жертвой в предсмертной судороге. Док прищурился, смотря уже на сына, наклонив голову набок. – Когда вы видели мать в последний раз, мистер Дэвис? Откуда у нее этот ремингтон? – «Что терзало ее так сильно, что она взяла на душу такой грех?» – Какие у вас были отношения? Она говорила вам о том, что беспокоило ее в последнее время? – МакГроу вдруг показалось, что он вскрыл какой-то больной нарыв по тому, как неуловимо изменилось лицо Дэвиса при этом вопросе. – Ей не угрожали?

– Вчерашним днем, полагаю. Вечером я вернулся домой поздно и, решив, что все уже спят, сам тоже направился в кровать. – заметив револьвер, сжимаемый ледяной рукой трупа, Уильям дрогнул лицом, – Черт, понятия не имею! – Дэвис едва не надорвался, в очередной раз пытаясь не вспылить и не заехать по лицу МакГроу, – Последние несколько лет она сильно болела. После смерти отца на войне. Она очень тяжело перенесла эту новость…

Уильям вспоминал, как, приехав домой в 1864-ом с единственным оставшимся глазом, впервые за несколько лет увидел мать. Он вспоминал, как та бросилась к нему на шею, начала плакать, как она обливалась слезами. Он вспоминал, как рассказывал матери об отце, о совместных сражениях, проведенных под командованием прекрасных командиров Юга, о великой храбрости и отваге, о трагичной смерти своего отца в том, казалось, еще не слишком далеком 1863-ем году. Сейчас же, стоя на стартаунском кладбище через два года после своего возвращения с войны, Уильям испытывал лишь отвращение к той жестокости, которая творилась на территории Штатов столь недавно. Тошнотворное отвращение, подобное тому, когда человек впервые видит обезображенный до неузнаваемости труп, лежащий в какой-нибудь богом забытой канаве на задворках Чарльстона, поросшей мхом и уже тонущей в заболачивающейся воде с нечистотами, стекающей сюда откуда-то сверху, с более важных городских улиц и канав.

– Позвольте, мистер МакГроу. Я бы хотел покинуть это место как можно скорее. Если вас не затруднит, оповестите меня об окончании своих работ, как только сумеете, или, что более вероятно, я сам зайду к вам позже. А сейчас, думаю, стоит направиться к гробовщику.

Печаль подкатила к глазам Уильяма, отчасти они даже покраснели, но мужчина поспешил кивнуть в знак признательности доку и столь же скоро ретироваться с места происшествия.

Дональд долго смотрел вслед уходящему мужчине, и шлейф уныния его и боли, порожденный сегодняшним утром, окутал и его самого. Отчего так сжалось его нутро от одного взгляда на опущенные плечи Дэвиса, будто придавленные тяжкой, не посильной для него ношей? Одно дело потерять родного и любимого на войне, и познать всю горькую сладость ненависти к сгубившему его и мести за его незабвенную память. Но как ненавидеть любимого, если он покинул эту землю по своей воле? Как заставить ее страдать?

Вечером, когда заполненный с чувством холодного профессионализма протокол осмотра и вскрытия был заполнен, Дон долго смотрел на женщину, покоющуюся на его столе. Шериф подробно изучил документ, опросил Дэвиса и решил не открывать дела, к великому облегчению доктора. Теперь все встало на свои места. Война оставила несчастную миссис Дэвис с разбитым сердцем и обрушила ее надежды на новый, свободный мир и спокойную старость с любимым мужем. Отчаяние и боль утянули ее на дно, и всплыть на поверхность ей уже не было суждено… Дону отчаянно хотелось, чтобы гробовщик забрал тело поскорее. Чтобы ее сын мог оплакать мать в одиночестве и проститься с ней навсегда так, как сам того пожелает. Чтобы оно не напоминало ему о бессмысленности той мясорубки, из которой ему удалось выйти живым и вытащить из ее тисков десятки других, и которую он так отчаянно пытался забыть. Залить бурбоном и успокоить морфием. Он твердо решил для себя, что это дело станет для него последним.