– Прошу прощения, но нам пора на мессу. – Мадаленна вежливо кивнула, и едва не остановилась, когда услышала голос мистера Гилберта.

– А разве вы не…

Но на этот раз его легко толкнула Линда, и он кивнул в ответ, спрятал папку и взял жену под руку. Мадаленна хотела обернуться и посмотреть, куда они сядут, но ее приобняла мама, и пришлось взглянуть на витражи; Аньеза могла читать по ее лицу и то, что было, и чего не было.

– Она очень красивая, правда? – в глазах Аньезы плясали искорки, и Мадаленна постаралась надуться; ей отчего-то тоже хотелось улыбаться.

– Да, она очень красивая. – твердо ответила она.

Мадаленна пела выше всех, ее сопрано оказалось как никогда нужно, но слова гимнов ускользали от нее еще сильнее, чем обычно. В этот раз ее вовсе не волновали возвышенные песни, в этот раз она внезапно заметила, как удобно смотреть за публикой, находясь тут, наверху. Наверное, это было плохо, но Мадаленне вдруг понравилось слышать свой голос – такой ровный, раздающийся под высокой крышей, и когда она взяла верхнюю «Си», то с неожиданным удовольствием заметила, что многие оторвались от созерцания и посмотрели на нее, заслушались ее чистым и звонким голосом. Будь она в католической церкви, то тут же одернула бы себя, но тут она никому и ничего была не должна, и каяться было не в чем. Месса закончилась гораздо быстрее на этот раз, хотя обычно ей казалось, что она длится часами. Все начали медленно вставать со своих скамеек, и Мадаленна махнула рукой своей маме – Аньеза всегда уходила первой и не ждала ее, потом они встречались в кондитерской и пили чай с лимонными плюшками и джемом – и раскрыла припасенную книгу. Здесь, под самым потолком, она никому не была нужна, ее никто не искал и не ругал, и она наслаждалась своим часом, когда она могла мечтать, думать и что-то подчеркивать важное и нужное.

Стояла тишина; только солнечные лучи скользили по полутемному помещению, оставляя разноцветные тени на мраморном полу, и откуда-то слышался тихий звон подсвечников. Ей было так хорошо и спокойно, что она почти задремала и очнулась только тогда, когда книга выпала из ее рук и едва не упала вниз, кому-нибудь на голову. Она встрепенулась, и, наклонившись вниз, заметила мистера Гилберта с неизменной папкой в руках – он что-то быстро зарисовывал и мельком поглядывал на стены. Мадаленна вспомнила, что здесь находились лучшие фрески шестнадцатого века, и на одной из них, по легенде, была изображена Анна Болейн с Генрихом 8. Мистер Гилберт выглядел очень серьезным, движения его были отточенными, механическими, словно для него это была обычная работа. Она часто видела художников – Портсмут привлекал многих творцов – и все они мечтательно смотрели в закат, надолго задерживаясь взглядом и на живописных развалинах, и на парящих чайках, но не Эйдин. Он был еще более замкнутым, чем прежде, Мадаленне показалось, что ему в некой степени это даже неприятно; вспомнился разговор про искусство и его подобие, и ей захотелось уйти раньше, чем вопрос снова сорвется прежде того, чем она решит, стоит его задавать или нет. Собрать вещи и тихо спуститься по лестнице было минутным делом, но когда она уже почти прошла ряд лакированных скамеек, ее окликнули.

– Мисс Стоунбрук!

Мадаленна медленно повернулась и мысленно скрестила пальцы, чтобы на этот раз все ограничилось обычной беседой. Мистер Гилберт казался таким обычным, таким будничным и в своей шляпе, и в сумке наперевес, но, определенно, этот человек мог быть преподавателем. Мог возводить стеклянную стену вокруг себя, так, чтобы его студенты знали о своем педагоге все, а о человеке – ничего; голубые глаза могли смотреть не так приветливо, как сейчас, а холодно и требовательно, если эссе получалось плохим, и Мадаленна почувствовала, как со спины ее скрутили в узел – так внезапно ей не захотелось терять расположение этого человека, которого она так долго сторонилась.