– То, что ты моя внучка, не меняет абсолютно ничего! Ты не имеешь никаких прав ни на этот дом, ни на все, что есть в этом доме. По своей доброте я позволяю вам здесь жить и спать, так вам, оказывается, и этого мало! Полли, хватит стоять столбом! – рявкнула миссис Стоунбрук, и старая служанка подпрыгнула от испуга.

Мадаленна поглубже вздохнула и расправила плечи. В подобных конфликтах самым главным было – не опускаться до уровня Бабушки и не начинать кричать в ответ; если так случалось, то Хильда как будто бы оживала и наполнялась новыми силами. В застенках дома все прозвали ее «Вампиром», и Мадаленна была с ними полностью согласна. Сделав знак Полли подождать, она спокойно положила несколько тарелок на поднос и глазами показала, чтобы завтрак отнесли в комнату мамы. Бабушка с изумлением наблюдала, как поднос подняли и без ее разрешения понесли в другую сторону.

– Это что еще значит? – крикнула она Полли, но Мадаленна кивнула, и та не остановилась. – Что за самоуправство?! Куда понесли поднос?

– В комнату мамы.

– Зачем?!

– Полагаю, ей нужен завтрак.

– Если ей нужен завтрак, пускай спускается. – ехидно проговорила Хильда. – Что за идиотизм носить завтрак в комнаты здоровому человеку?

– Если мама не смогла появиться на завтраке, значит, она не так хорошо себя чувствует.

Наверное, Бабушка хотела сказать что-то еще насчет Аньезы, но, увидев, как рука Мадаленны легла на красивую сахарницу начала восемнадцатого века, она вспомнила участь недавней вазы, и только что-то тихо проворчала. Приступ прошел так же резко, как и начался, но Мадаленна старалась рассчитать, когда Бабушка увлечется новыми газетами и перестанет на нее обращать внимания. Вскоре Хильда и правда заинтересовалась колонкой про продажу ювелирных украшений, начала что-то бормотать про себя, и Мадаленна тихо вышла из столовой. К Аньезе она заходить не стала; маме и так было плохо, а если увидит свою дочь в таком состоянии, то сляжет окончательно. Вдруг потолок и колонны зашатались, а в голове стало так больно, будто кто-то стянул и виски, и лоб железным обручем, и тот с каждой секундой становился все туже и туже. Все стало каким-то пестрым, оранжевым, и что-то запело вдали; ей нужно было добраться до сада, до свежего воздуха, и тогда, она точно это знала, все стало бы хорошо. Мадаленна вышла на веранду по памяти, не разбирая дороги – все стало каким-то мелким и расплывчатым и, завернув влево, почти упала на мягкую траву. Клевер еще сладко пах, ветер мягко обдувал ее мокрые щеки, и постепенно дурнота стала спадать, и она смогла приоткрыть глаза. Впервые в жизни она пожалела о своем одиночестве. Сейчас ей был нужен человек, с которым она могла бы помолчать, который бы ее понял. Это был эгоизм – требовать ближнего только для своей выгоды, но Мадаленна ничего не могла с этим поделать. Ей показалось, что на этом поместье время и мир закончились; больше ничего не было, кроме душного дома и кованых ворот, и куда бы она не пошла, всюду натыкалась бы на букву «С». Да, ей был нужен человек, который не упрекнул бы ее в ненависти к другому, и ничто другое не было более невозможным, ибо ни один из ее знакомых не мог понимать того, что творилось за белыми мраморными стенами. Ее приятели жили в милых двухэтажных домах, выкрашенных в синий и зеленый; они ходили в университет, каждое воскресенье играли в настольные игры, а каждое лето ездили в Италию на своих семейных «Фордах», и кто бы захотел слушать о том аду, который творился около высоких золотых колонн, когда война отгремела пятнадцать лет назад, и каждый день сулил праздник и наслаждение. Мадаленна закрыла лицо руками и медленно задышала; от невыплаканных слез глаза горели еще сильнее, а ее мотало из стороны в сторону от бессилия. Все решено за нее – таким было ее оправдание многие годы, и она сама этого не понимала. Она смирилась с жизнью в особняке, смирилась с тем, что ее никогда не отпустят в Лондон, значит, смирится и со свадьбой. Хильда представляла ее женой Джона – вечно озабоченной, вечно снующей туда-сюда, помнящей о благородстве Бабушки, забывшей об университете и искусстве. Значит, такова ее судьба – быть погребенной заживо в этом доме, не узнать другой жизни, и уподобиться героя Фолкнера и Теннеси – влачить свое жалкое существование под тлеющими мечтами? Громкий крик вдруг раздался над садом, и знакомый пересмешник испуганно захлопал крыльями. Нет, нет и еще раз нет! Мадаленна с силой ударила по земли и яростно смяла лист подорожника – пока она еще жива, она еще поборется за себя и не разрешит накрыть себя белой тканью. Пусть разрешают гулять с Джоном, но замуж она за него не пойдет!