– Прошу прощения, – начала она, и, заметив, что мистер Гилберт спокойно посмотрел на нее, продолжила. – Но вы сказали что-то про пошлость; что вы имели в виду?

– Искусство. – просто ответил мистер Гилберт.

– В каком смысле?

– В любом.

Мадаленна резко повернулась к Эйдину, и прошлое беспокойство снова захлестнуло ее. Она еще могла понять, если бы он сказал подобное про современное искусство – от него и у самой Мадаленны волосы иногда вставали дыбом, – но как он, по словам мистера Смитона, человек образованный, разбирающийся в искусствоведении чуть ни лучше всех, мог так просто отвергать наследие и Рафаэля и Айвазовского – вот этого она не понимала и не принимала, и решение не вступать в дискуссию позабылось.

– Извините, но я вас не совсем понимаю.

– Что же вам непонятно? – мистер Гилберт посмотрел на мирно плывущие облака и что-то прочертил рукой в воздухе.

– Вы отвергаете все искусство?

– Все.

– Даже прошлых веков?

– Да.

– Но как? – вопрос прозвучал слишком эмоционально, и мистер Гилберт весело посмотрел на Мадаленну, отчего та мрачно взглянула на невозмутимых овец.

– Что как?

– Как такое возможно?

– А что вас так удивляет?

Мадаленне начало казаться, что над ней, как и при прошлом разговоре, смеются, и она насупилась. Чем дальше уходил их разговор, тем быстрее она теряла нить беседы, и у нее возникало неприятное ощущение потерянности, и мысли приходилось собирать по крупицам.

– Меня удивляет, что вы, как человек так много знающий об искусстве, так легко отвергаете его значимость.

– Собственно, по этой причине я и отвергаю его. Впрочем, я не буду ходить вокруг да около, – он заметил сердитое выражение ее лица и мгновенно стал серьезным. – Видите ли, мисс Стоунбрук, вы восхищаетесь искусством потому, что оно красиво, а я презираю его от того, что это фальшивка.

– Очень смелое заявление. – чуть не задыхаясь от возмущения, просипела Мадаленна. – Очень смелое и невежественное.

– Это вы о чем?

– О том, что вы так легко определили, почему я восхищаюсь искусством.

– А разве это не так? – полуулыбнулся мистер Гилберт. – Впрочем, если не так, то прошу прощения, я не хотел вас обидеть, просто привык к ответам своих студентов. «Я люблю Рафаэля, потому что он рисовал милых ангелов.» Как вам подобное заявление?

– Чудовищно. – но ее раздражение все еще бушевало в ней. – Надеюсь, что моя причина будет более глубокой.

– И почему же вы восхищаетесь искусством, мисс Стоунбрук?

Они подошли к небольшому мосту, и Мадаленна вдруг остановилась. И почему она восхищалась обычными соединениями разных цветов на холсте и странными конвульсиями механического карандаша? Не могло же быть все так банально; не из-за этого у нее всегда ныло где-то внутри, когда она видела чудо – волны выпрыгивали из рамы, и гроза была готова обрушиться на головы смотрящих.

– Оно хранит вечность. – наконец выговорила она.

– Поясните. – неумолимо ответил мистер Гилберт; дискуссии было не избежать.

– Видите ли, – тихо начала Мадаленна. – Мир постоянно меняется, а природные катаклизмы и вовсе рушат его, да и сама природа медленно умирает. Я восхищаюсь этой красотой, – она кивнула в сторону гор. – Но разве я могу сказать с уверенностью, что так же будет и при моих внуках? А картины, они вбирают в себя все это и хранят на века. Ведь когда-то и в шестнадцатом веке люди просто жили среди того, что мы сейчас называем «пастушью пасторалью», а потом это все исчезло; крестьяне умерли, закончились старые войны и начались новые – изменилось все и до неузнаваемости. И мы бы никогда бы об этом не узнали, если бы не пейзажи. Искусство переносит во времени и пространстве, и за одно это его нельзя называть пошлостью.