– А вот тута што у нас? Ааа… ага… Да на што оно тут? Лишне-то нам не надоть… Щас, ща-а-ас… Будешь у нас гладка бабонька, справна, кака надо! А то ишь ты!..
И Ольга стала ощущать в каких-то местах на теле некие комковатые уплотнения или пузырики, какие бывают в тесте. Под скалкой они разминались, будто выталкивались ею на поверхность и сдувались, звуча и осознаваясь при этом какими-то далёкими воспоминаниями, словами и голосами.
Вместе с блаженным чувством освобождения и лёгкости пришло ощущение цельности и звенящей неги в теле, раскатанном и распластанном на досках «колыбельки». В грудине, где-то в лёгких, словно разгоралась печь и становилась почему-то больше пределов тела…
– Ну, вот ужо и хватит с тебя на раз-от! Освоить надобно… отдохнуть маненько. Ты лежи-лежи. А я покачаю тебя – ровнять надо живу-ту, равномерно штоб…
Она придвинула невысокую скамеечку, села на неё и принялась «добаюкивать» женщину, что-то напевая. Это пение старой Манефы без слов было удивительно красивым, чем-то родным и давно знакомым, умиротворяющим и уютным.
На это грудное звучание, которое сменилось потом на более глубокое нутряное гудение, отозвалось всё пространство вокруг. И заструилось, перестраиваясь ещё более ладным и совершенным. Засыпалось Ольге сладко.
И бабке вторил сверчок своим гимном мировому порядку и устроению.
Образы услады жизни
Утром следующего дня Светлышок, проснувшись, распахнула глаза, и всё было для неё внове, казалось дружелюбным и помогало большому счастью маленькой девочки. И она нежилась на перине, рассматривая окружающее, впитывая усладу образов простых, настоящих, так не похожих на всё увиденное за три с половиной своих года.
Это был совершенно иной мир. Мир без обслуживающего персонала и гувернанток, без сенсорных смесителей и мёртво-чистых салонов авто и лифтов. Это был живой мир, не «через стекло лимузина» – только руку протяни!
Мир дышал, жил, двигался и переливался. Он менялся в чём-либо каждый миг, рождал запахи и звуки: отдалённый лай собаки смешивался с деловитым гоготом стаи гусей, спешащих по травяной дорожке сада к пруду. Шелест листвы сада и её ласковое пошлёпывание по зреющим яблокам вторил звяканью вёдер и скрипу колодезного «журавля»…
И запахи: отдельные, чистые, ясные! И детское сознание их стало тут же различать, чего не удавалось раньше: все, даже детские блюда от семейного повара были сложными на вкус, а запахи и ароматы друг друга перебивали, усиливали, гасили, утончали…
А в этом мире каждый запах был истотным, давал свою силу, отпечатывался на какую-то внутреннюю основу, да и сам становился частью этой «земли обетованной». Мать-сыра-земля источала незыблемую уверенность изначальных воззрений на мироустройство. Аромат свежеиспечённого хлеба и парного молока с земляникой несли ту простую радость бытия, что и через долгие годы, при одном припоминании, наполняет мощным желанием жить.
Тонкие запахи прелой листвы и навоза напоминали о том, что всё уходит, принимается землёй и вновь рождается. Манящие грибные потоки воздуха из сумрачных ельников и весёлых перелесков обещали тайны и открытия, находки и победы. Здесь мир открывался дивным, разумным и без каких либо жёстких краёв.
Плахи пола избы в полбревна были нагреты солнцем через окна и хотели передать тепло босым ступням девочки. Добродушная, основательная русская печь «улыбалась» ей длинными нитями с сушёными грибами, развешанными на боровике. Свою белёную «спину» она кокетливо прикрыла накидкой из овчины, будто приглашая посидеть на ней среди подвешенных к потолку и матице пучков медвяных трав, слушая удивительные сказки Деда.