Серпантин перешел в широкую прямую дорогу, впереди показались арка и колонны, на которых, подсвеченные фонарями, чернели ажурным узором кованые ворота. От ворот уходила вдаль аллея. В конце аллеи белели корпуса санатория «Чайка», и я вдруг подумала, что в этот самый момент молоденькая девочка Вика – медсестра из больницы, откуда я только что сбежала, – вызывает духов. Забавно, какими глупостями могут заниматься люди, когда у них нет проблем.

Почти сбиваясь на бег, я торопливо миновала освещенную проходную санатория и, снова попав в темноту, устремилась к подсвеченной фонарями крыше папиного дома, раскинувшегося по соседству с санаторием. Я уже подходила к отцовской калитке, но движение за спиной заставило меня боязливо обернуться. Размашистой походкой свободного от неприятностей человека за мной шел парнишка лет семнадцати. Широкие шорты, алая футболка и сдвинутая на затылок тирольская шляпа, из-под которой лихо выбивались непокорные светлые вихры. Несмотря на молодость, у него имелась борода, и я даже помотала головой, чтобы отогнать наваждение.

У меня никогда не было друзей. Зато с самого раннего детства была книга Саши Черного «Скрут». Та самая, которую теперь так любит мой сынок. А в далекие годы моего детства Скрута обожала я.

– Кто живет под потолком?

– Гном.

– У него есть борода?

– Да.

– А манишка и жилет?

– Нет…

– Как встает он по утрам?

– Сам.

– Кто с ним утром кофе пьет?

– Кот.

– И давно он там живет?

– Год.

– Кто с ним бегает вдоль крыш?

– Мышь.

– Ну а как его зовут?

– Скрут.

– Он капризничает, да?

– Ни-ког-да!

Я повсюду таскала с собой старенькую, отпечатанную на трех картонных страничках книжечку – с одной стороны по-русски, с другой – по-английски, то и дело открывая единственную иллюстрацию и любуясь на озорного мальчишку-гнома, покачивающегося, точно в гамаке, на листке ландыша. Его румяное, с рыжей бородкой молодое лицо стало мне родным, а тирольская шляпа с кукушкиным пером, алая рубашка и короткие штаны вызывали бесконечную зависть и желание иметь такие же. Я была уверена, что, как только повзрослею, сразу же стану курить трубку, ведь у Скрута в зубах была зажата великолепная изогнутая трубка в форме львиной головы. Гном был единственным, с кем я разговаривала и кто охотно выслушивал мои откровения. Он был со мной всю мою жизнь. Я до сих пор вспоминаю о нем, когда мне страшно. Когда плохо. Когда хочется кричать и плакать от безысходности. Кто живет под потолком? Гном! У него есть борода? Да… Теперь Гошка, так же как и я, не может без гнома ни заснуть, ни проснуться.

И вот следом за мной шел Скрут. Шел и улыбался. За спиной его чернел обвисшей тряпочкой тощий рюкзак. Увидев, что его заметили, парень махнул мне рукой и прокричал именно таким голосом, какой должен быть у Скрута:

– Мадемуазель! Не подскажете, где тут дом профессора Зорина?

Профессор Зорин преподает в Петербургском университете и в летний период обитает сразу же за домом папы в настоящей глинобитной татарской мазанке, о чем я и сообщила гному.

– Вот спасибо, мадемуазель. – Скрут серьезно кивнул, рассматривая крышу мазанки, на которую указывала моя рука. – Сам бы я ни за что не нашел…

Поравнявшись со мной, застывшей в нерешительности у отцовской калитки, он еще раз произнес слова благодарности, и мне вдруг показалось, что я не должна так вот просто уйти. От румяного лица Скрута исходила невероятная сила, притягивая меня к себе. Это же он, мой единственный друг! И я вот так просто возьму и пройду мимо? Чтобы поддержать беседу, мне всего-навсего и нужно-то было сказать что-нибудь ободряющее. Но я, смутившись, пробормотала, что благодарить меня не за что. И постучала в ворота. Мне не открыли, и я постучала громче, стремясь, как можно скорее оказаться вне поля зрения собеседника.