Кстати, об этом ведь можно было поговорить.

Я натянул поводья, и лошадь свернула в лес. Димеона вела себя тихо – то есть о чём-то без умолку тараторила, но обращалась словно бы к миру в целом, а не ко мне в частности, так что слова её скользили задворками моего сознания, не выплывая на свет. Прикидывая, достаточно ли мы забрали в лес, чтобы спрятаться от погони, я думал о том, что два оперативных сотрудника, после долгой беседы насмеявшись вдоволь над взаимной неловкостью и своим приключением, возможно, и сумеют представить всё в таком виде, словно действия каждого из них были продиктованы необходимостью, а сценарий сорвался по чистой случайности. От таких мыслей у меня зарделись уши, и я, остановив, наконец, коня, спешился и помог слезть Димеоне.

– Максим Коробейников, оперативный сотрудник Русского сектора Сказки, – не отпуская руки своей спутницы, я поклонился – настолько элегантно, насколько это позволяла кривая ухмылка верзилы-охотника. – Рад нашей встрече.

Девушка долго вглядывалась в моё лицо так, будто видела перед собой учёного пуделя, который двадцать лет исправно приносил тапки, а теперь вдруг заговорил о погоде. Приехали, подумал я. Наверное, она думала, что я и есть её турист… Надурили друг друга, одним словом. Наконец, взгляд Димеоны стал более ясным, осмысленным, она всмотрелась в мои глаза и улыбнулась весьма дружелюбно. Ну, вот и всё, сейчас меня будут бить, подумал я.

Улыбнувшись ещё раз – кажется, ещё приветливей, – Димеона открыла рот и сказала:

– Что?

– Это не шутка, – вздохнул я. – К сожалению, я тоже сотрудник Сказки. Мне очень жаль, что я сорвал вам сценарий, но это – чистая правда.

Поскольку выражение понимания всё ещё не спешило озарить лицо нимфы, я извлёк из воздуха корочку Управления и помахал ею перед лицом своей спутницы. Девушка озадаченно улыбалась, следя за моими движениями, а потом снова взглянула на меня так, словно бы ни одно из сказанных мною слов не было ею понято. Это было уже чересчур.

– Могу я узнать, с кем имею дело? – спросил я прямо.

Улыбка почти сошла с лица проповедницы, а недоумение, напротив, отчаянно отвоёвывало сданные прежде позиции.

– Что? – спросила она.

Я взял девицу за плечи, едва удержавшись от того, чтоб встряхнуть.

– Мы с тобой только что разнесли в хлам таверну! – выкрикнул я. – Может быть, ты, наконец, перестанешь острить и скажешь, зачем ты во всё это влезла и кто ты, чёрт подери, такая?!

Девушка просияла.

– Я – Димеона! – сказала она.

Я заставил себя разжать пальцы, отступил на шаг, запрокинул голову и захохотал театральным смехом.

– Извини, – сказал я, смахивая несуществующую слезу. – А я-то, понимаешь, подумал, что ты – Фериссия!

Димеона посмотрела на меня и тоже прыснула, но – осторожно, как человек, которому в самом деле смешно, но который не привык шутить такими вещами и потому делает вид, что сам смеётся только из вежливости. Лицо её раскраснелось.

– Нет, – объяснила она, когда я перестал смеяться. – Я – не Фериссия, Фериссия лишь направляет меня. Сама Она к диким людям не ходит, только меня вот послала… То есть меня послала не сама Фериссия, а Мелисса, но Мелисса всегда служит Фериссии, и поэтому…

Я несколько раз щёлкнул пальцами перед лицом девушки:

– Гражданочка! Земля вызывает, как слышно? Я же говорю, что я – такой же оперативный сотрудник, как и вы. Может, мы, наконец, прекратим маскарад, представимся и начнём вместе думать, что нам делать с рваным сценарием?

Лицо проповедницы исказилось гримасой мысли. Потом её глаза просияли.

– Я – Димеона! – сообщила она.

Я набрал воздуха в грудь, чтобы ответить, что я, в таком случае, Папа Римский, взглянул ещё раз в нарочито провинциальное лицо девушки – и вдруг осознал, что она совершенно серьёзна. Не спрашивайте, как я это понял, – работая в Сказке, привыкаешь к любой игре: к добросовестным интонациям, к искренним жестам, к безупречно отыгранной мимике, даже ко всему сразу. Но есть, есть в арсенале у действительно искреннего человека что-то ещё – что-то неуловимое, то, что не поддаётся имитации потому только, что внятно сформулировать, что именно следует отыграть, не получается тоже. Вот этим неуловимым искренним обаянием и дышало всё в этой девушке.